Реферат: Общее языкознание - учебник

Итак, со стороны мышления целесообразно различать позна­вательное и коммуникативное мышление, а со стороны языка — познавательную и коммуникативную функцию. Естественно, что это разграничение в известной степени условно. Естественно так­же, что не существует каких-то точных границ, глухой стены ни между видами мышления, ни между функциями языка. Они тесно переплетаются и взаимодействуют в единой общей картине функцио­нирования языка и мышления. В единстве познавательного и ком<386>муникативного проявляется единство биологического и социаль­ного компонентов и языка и мышления. Однако в речемыслительном процессе можно установить проявления специфически позна­вательной и специфически коммуникативной сторон, а в языковой системе, при рассмотрении ее с содержательной стороны, можно установить наличие разных элементов, связанных преимуществен­но либо с познавательной, либо с коммуникативной функцией языка.

И в процессе речи, и в системе языка эти функции языка пере­плетаются с экспрессивной функцией: на познавательно-коммуни­кативное содержание накладываются различные отношения субъ­екта, его эмоции, чувства, мотивы, что еще больше усложняет общую картину связи языка и мышления.

НЕКОТОРЫЕ ОСОБЫЕ ВОПРОСЫ СВЯЗИ ЯЗЫКА И МЫШЛЕНИЯ

Дифференцированный подход (разграничение познавательного и коммуникативного) представляется совершенно необходимым при рассмотрении некоторых вопросов, наиболее часто подвер­гающихся обсуждению в связи с проблемой взаимосвязи языка и мышления. В разных формулировках эти вопросы концентри­руются вокруг главного: существует ли полный параллелизм меж­ду языком и мышлением? возможно ли мышление без языка? все ли в языке связано с мышлением?

На вопрос, возможно ли мышление без языка, обычно отвечают отрицательно, утверждая, что для мышления обязательно участие языка. Но при этом нередко смешиваются два момента: 1) роль языка как основы, на которой осуществляется мышление, и 2) не­посредственное вербальное (словесное) выражение всех компо­нентов мысли в акте общения. Совершенно неправомерно из обя­зательности первого выводится необходимость эксплицитного сло­весного выражения всех компонентов мысли в каждом предложе­нии13.

Такой подход обнаруживается, например, в воззрениях на од­носоставные предложения, в частности в спорах по поводу того, выражается ли в односоставных предложениях суждение, которое по природе своей двусоставно, и правомерно ли усматривать на­личие субъекта в таких предложениях, как: Пожар! или Замеча­тельный вид! и т. п., поскольку он не выражен словесно, не зна<387>чит ли это допускать возможность выражения мысли вне языка, без языковой формы. Иногда даже утверждают, что такие пред­ложения не выражают суждения, так как невозможно сочетание в одном суждении представления (чувственного восприятия) и по­нятия — слова (единицы абстрактного мышления).

Разграничение видов мышления и функций языка позволяет уточнить вопрос об обязательности вербализации мыслительных образований. Познавательное мышление осуществляется на базе языковой системы через языковые (вербализованные) модели, в ко­торых зафиксированы в виде языковых значений обобщенные ре­зультаты познавательной деятельности носителей данного языка. Участие языка здесь обязательно. Однако мысль, возникшая как акт познания, отражающая некоторый факт, связи между предме­тами, может остаться и невыраженной непосредственно в речевой — звуковой или графической — форме.

Это отнюдь не значит, что такая мысль совершается вне языка, не через слова-понятия и суждения-предложения. Это — мысль на уровне внутренней речи, не преобразованная коммуникативно.

Для коммуникативного мышления необходимо непосредствен­ное звуковое или графическое выражение, ибо только через эти формы определенное содержание может стать достоянием слу­шающего. Однако и при непосредственном общении далеко не обя­зательно эксплицитное выражение абсолютно всех компонентов содержания высказывания. Часто не выражается, например, эк­сплицитно то, что предполагается известным слушающему или общеизвестным (ср. «фоновое» знание у Бар-Хиллела). Это обоюдно-известное из опыта и есть то, что, как говорят, становится яс­ным из контекста или из ситуации.

Итак, целесообразно различать познавательную и коммуника­тивную вербализацию. Такой подход снимает сомнения и в отно­шении односоставных предложений. Они используются для выра­жения мысли, отражающей определенный факт действительности. Эти мысли формируются на базе языка, в чем и проявляется его познавательная функция. Говорящий прибегает к односоставным предложениям для выражения мысли-суждения в том случае, если ситуация общения достаточно однозначна, т. е. для слушающего очевидно, к чему относится предикат (пожар, замечательный вид и т. д.). Односоставные конструкции существуют в системе языка и реализуются в речи при определенных условиях общения. В самом факте наличия односоставных предложений проявляется коммуникативная функция языка, а в значительной степени и эк­спрессивная (односоставные предложения используются особен­но часто в эмоциональной речи).

Здесь мы сталкиваемся еще с одним сложным (в теоретическом плане, ибо в практическом он представляется всем говорящим чем-то само собой разумеющимся) и давно известным вопросом лингви­стики — проблемой имплицитного (сокращенного, редуцирован<388>ного) выражения мысля в языке, с которой непосредственно связан вопрос о роли ситуации и контекста в речевой деятельности.

Суть проблемы четко и просто сформулирована еще Н. Г. Чер­нышевским: «Дело в том, что мысль не вполне выражается сло­вом — надобно подразумевать то, что не досказывается. Иначе люди научались бы из книг, а не из жизни и опыта» [88, 695]. С другой стороны, можно представить себе, насколько громоздким было бы самое простое общение, если бы все элементы мысли выражались эксплицитно; в сложных случаях это вообще было бы невозможно.

Мы не можем здесь останавливаться на проблеме имплицитного выражения подробно. Укажем только, что, по-видимому, следует различать широкое понимание имплицитности (как оно представ­лено, например, у Ш. Балли) — его можно было бы назвать пси­хологическим,— и более узкое — языковое. Различие заключает­ся в том, с чйм сравнивать имплицитное выражение, что полагать в качестве его исходного эксплицитного варианта.

Ш. Балли считает высказывание имплицитным не по сравнению с полным выражением, присущим языковой норме, а по сравнению с психическим процессом образования мысли, суждения, которое он также понимает широко. Сам Балли подчеркивает, что соб­ственно экспрессивные высказывания типа Я полагаю, что под­судимый невиновен в языке далеко не самые распространенные (по сути они, как правило, искусственны с точки зрения обычного об­щения). Наиболее употребительными являются различные им­плицитные формы высказывания (подсудимый виновен), в которых большое значение имеют неартикулируемые знаки — музыкаль­ные (интонация, паузы, ударение и т. д.) и ситуативные, т. е. «не только элементы, воспринимаемые чувствами в процессе речи, но и все известные собеседникам обстоятельства, которые могут послужить мотивом для их разговора» [6, 43—59]. Заметим, что Ш. Балли обсуждает явление имплицитности главным образом в связи с модальностью высказывания.

Нам представляется, что с лингвистической точки зрения це­лесообразно считать имплицитными такие выражения, которые противостоят «полным» выражениям в плане языковой нормы (по-видимому, сюда нужно включить и частотность как один из ее кри­териев), образуя с ним синонимические ряды. Такие имплицит­ные выражения могут быть в различной степени узуальными, по­скольку возможность «неназывания» отдельных компонентов мыс­ли или даже целой мысли заложена в самой системе языка в виде особых форм и конструкций, которые служат именно для импли­цитного выражения тех или иных элементов мысли-сообщения в оп­ределенных коммуникативных ситуациях. Сюда относятся различ­ные виды эллипсов — традиционных и продуктивных, в том числе и весьма разнообразные типы односоставных предложений.

Совершенно особым средством имплицитности, притом одним из самых универсальных, являются местоименные слова, которые<389> только «замещают» уже упомянутые предметы или даже целые факты в условиях однозначного контекста, а не называют их как полнозначные имена.

Таким образом, в языке во многих случаях существуют два (или больше) ряда вариантов для выражения одного и того же содержа­ния: развернутые и эллиптические формы. Вслед за Р. Якобсоном, их можно было бы считать двумя взаимозаменимыми субкодами одного и того же кода (Р. Якобсон высказывает эту мысль в связи с обсуждением соотношения более архаичных, развернутых форм и современных, более эллиптических [102, 102]). Этот вид вариант­ности (синонимии) существует наряду с ее другими видами в язы­ковой системе и актуализируется в речевой деятельности в зависи­мости от речевых стилей. Широкое использование имплицитные выражения находят в художественной литературе как особый сти­листический прием (недосказанность как вовлечение читателя в установление связей).

При обсуждении вопроса о том, все ли в языке связано с мыш­лением, все ли его элементы выражают мыслительное содержание, намечаются две точки зрения. Согласно первой, мыслительное со­держание выражается только в лексических единицах языка, поскольку только они выражают понятия; грамматические же эле­менты рассматриваются как формально-структурные (строевые), выполняющие синтаксическую функцию связывания слов в вы­сказывании14.

Второй подход в противоположность первому исходит из поло­жительного ответа на данный вопрос. Считается, что каждый эле­мент языка выражает некое особое мыслительное содержание.

Эта точка зрения лежит в основе концепций, согласно которым любые различия между языками рассматриваются как проявле­ние особенностей мышления носителей этих языков, а из отсут­ствия в том или ином конкретном языке специальных средств для выражения того или иного содержания заключается, что данный компонент действительности (данное понятие) вообще не отражает­ся в мышлении данного народа.

Так, например, А. Мартине, констатируя наличие различий между языками в плане первого членения языка, которое заклю­чается в том, что «любой результат общественного опыта, сообще­ние о котором представляется желательным, любая необходимость, о которой хотят поставить в известность других, расчленяется на последовательные единицы, каждая из которых обладает звуко­вой формой и значением», подчеркивает, что фактически каждому языку соответствует своя особая организация данных опыта15.<390>

Ш. Балли считает, что «общие характерные черты языка дол­жны придавать выражению мысли определенный аспект, опреде­ленным образом его ориентировать» [6, 376].

Сравнивая французский и немецкий языки, Ш. Балли выводит их общие характеристики из отдельных, главным образом, фор­мально-структурных явлений. Так, например, на основе таких особенностей, как ограниченность безличных предложений во французском языке и обилие их в немецком, более глагольный характер немецкого инфинитива и наличие разных вспомогатель­ных глаголов в пассиве (в немецком werden 'становиться', во французском кtre 'быть' и т. п.), Балли делает вывод о принци­пиальном различии между этими языками: французский язык — «статичен», немецкий — «динамичен», или «феноменистичен». В этом проявляются, по Балли, различные тенденции мышления: «Феноменистическая тенденция мыслит положение как результат движения, состояние как результат действия, в то время как статическое направление рассматривает движение как предвари­тельное положение и угадывает состояние через посредство вызы­вающего его действия» [6, 383]. Таким образом, из отдельных черт сравниваемых языков выводятся такие их признаки, как «ясность и абстрактность» французского и «точность и конкретность» не­мецкого. Балли так интерпретирует эти свойства: «Поль Клодель говорил, что француз находит удовольствие в очевидности; но очевидность — это озарение, которое освещает предметы, не про­никая внутрь их. Ясная мысль может не быть верной: она даже почти никогда не бывает абсолютно верной... В отличие от яс­ности точность — это стремление вникать в глубь вещей, прони­кать в них и там укрепляться, хотя и с риском заблудиться. Разве не верно, что именно такое впечатление производит на нас даже при поверхностном взгляде немецкий язык?» [6, 392].

Наиболее последовательно тенденция интерпретировать все особенности каждого конкретного языка как особенности мышле­ния его носителей представлена, как известно, в концепции Л. Вейсгербера и в теории лингвистической относительности Сепира-Уорфа (эти теории подвергаются критическому анализу во многих работах, см., например, [9; 18; 28; 59]).

Теории полного параллелизма языка и мышления (назовем их так для краткости) в сущности можно рассматривать как об­ратную сторону абсолютизации роли языка в познании, нерас­члененного понимания взаимосвязи языка и мышления, о кото­рых речь шла. выше. Обе тенденции — и отождествление обяза­тельности языка в формировании мысли с обязательностью сло­весного выражения и стремление выводить из особенностей языко­вого строя особую систему мышления народа — имеют в своей основе понимание связи языка и мышления как формы и содержа­ния, которое неизбежно приводит к их отождествлению, к постулированию их полного параллелизма.<391>

Однако очевидным фактом остается то, что конкретные языки различаются не только с формально-структурной стороны, но и с семантической. Попытки найти объяснение этого факта, устано­вить, чем детерминированы различия между языками, вызывают вопросы, которые не обходит, пожалуй, ни одна концепция языка и мышления. Как объяснить, почему объективная картина мира запечатлена в языках неодинаковым образом, в то время как соз­нание, мышление имеет общечеловеческий характер, одинако­вые общие закономерности у всех народов? Обусловлены ли различия в «языковой картине мира» особенностями мышления народа или же они сводятся к формально-структурной специфике языка? И что вообще следует понимать под различной языковой картиной мира?

При решении этих вопросов прежде всего не следует преуве­личивать степень различий в семантических системах отдельных языков и переоценивать значимость этих различий как характери­стик строя мышления, недооценивая тем самым сходные инвари­антные черты, которые по сути образуют основу всех языков. Ведь если бы в содержании языков, как и в плане выражения, не преобладали одинаковые общие признаки, если бы каждый язык заключал в себе совершенно особую картину мира, то невозможно было бы говорить о языке вообще, сравнивать отдельные языки и изучать чужие языки.

О преувеличении значимости языковых различий свидетель­ствует прежде всего ограниченность примеров, которыми опери­руют в рассматриваемых теориях. (Сюда относятся цвета спектра, явления типа нем. Hand — Arm, русск. рука, артикль, некоторые явления фразеологии и ряд особенностей грамматического строя.) При этом нужно принять во внимание, что многие авторы не раз­граничивают, например, в грамматике значимые явления, выра­жающие определенные грамматические значения и чисто формаль­ные явления, возникшие в результате особых условий развития данного языка и утратившие значение, если даже таковое имелось первоначально16.

Примером может служить объяснение такой особенности не­мецкого порядка слов как «рамка» (замыкание). Эту чисто струк­турную черту немецкого языка, обусловленную историей его раз­вития и не связанную с синтаксическими категориями предложе­ния, Л. Вейсгербер рассматривает как проявление «особо синте­зирующего способа мышления».

И. И. Мещанинов склонен усматривать в немецкой рамке вы­ражение особого восприятия отношения между объектом и преди<392>катом, как особо тесной связи между ними, по сравнению, напри­мер, с французским языком, где эта связь якобы не воспринимает­ся как в такой же степени тесная, поскольку в нем нет замыка­ния объекта в рамке сказуемого [55].

На это можно было бы сделать возражение, что ведь и в не­мецком языке объект не всегда замыкается в рамке сказуемого, во-первых, потому, что рамочная конструкция далеко не всегда возможна (она ограничена случаями, когда в предложении имеет­ся сложное сказуемое, сложное время или сложный глагол); во-вторых, потому, что объект при наличии рамки может не входить в нее, а занимать первое место, при этом в рамку может включать­ся подлежащее17.

Может быть, самой главной причиной сомнительности выво­дов рассматриваемых концепций является односторонне статич­ный подход к фактам языка. Учитывается только система языка. Вне внимания остается то обстоятельство, что «относительность» системы, ее ограниченность или избыточность нейтрализуется при актуализации в речи за счет возможностей синтагматики, в том числе суперсегментных (просодических) средств18.

Приведенные критические соображения отнюдь не означают, что различия между языками не следует рассматривать как осо­бенности в «языковой картине мира», в «категоризации действи­тельности» (по терминологии Л. В. Щербы, который придавал это­му факту большое значение, хотя, может быть, и преувеличивал<393> его). Мы хотим только подчеркнуть, что неправомерно делать из них непосредственные выводы в отношении мышления носителей того или иного языка, не установив при этом, в каком смысле по­нимается мышление и, что особенно важно, в чем и по сравнению с чем можно усматривать его специфические черты исходя из строя отдельных языков.

Весь рассмотренный комплекс вопросов можно сформулиро­вать как проблему соотношения общих и особенных признаков в языке и в мышлении. В настоящее время возникла насущная потребность вычленения и осмысления общего в языках. Но об­щее в языках, особенно в их семантической системе, не может быть исследовано без выяснения общих закономерностей познания, мыслительной деятельности человека. Эти задачи относятся к проблеме лингвистических универсалий (инвариантов) [26; 70; 76; 107; 110], возродившейся в настоящее время на новой, более широкой основе, по сравнению с тем, как она ставилась в период первичного увлечения общей грамматикой. Эта новая основа — огромный фактический материал в области языков различных типов и прогресс в научной методологии, освоение новых мето­дов — позволяет надеяться, что исследования языковых универ­салий дадут положительные результаты в смысле более глубокого изучения и языка, и мышления, а тем самым выявления общих за­кономерностей их взаимосвязи.

Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18, 19, 20, 21, 22, 23, 24, 25, 26, 27, 28, 29, 30, 31, 32, 33, 34, 35, 36, 37, 38, 39, 40, 41, 42, 43, 44, 45, 46, 47, 48, 49, 50, 51, 52, 53, 54, 55, 56, 57, 58, 59, 60, 61, 62, 63, 64, 65, 66, 67, 68, 69, 70, 71, 72, 73, 74, 75, 76, 77, 78, 79, 80, 81, 82, 83, 84, 85, 86