Армения. Армяне. Армянство 
Успеха речь доктора Завриева не
имела. Сам же он после этого заседания высказал мне, что дело безнадежно, и что
все офицеры, наверное, уйдут.
После взятия Эрзрума турками, дней
через десять, я имел случай прочесть документ, из которого увидел, что
подозрения наши насчет устройства русскими офицерскими руками армянской
автономии были вовсе не безосновательны; в документе этом доктор Завриев вполне
определенно говорит о стремлении создать автономную Армению. Документ относится
ко времени до приезда доктора Завриева в Эрзрум.
В своей оценке настроения общества
офицеров доктор Завриев не ошибался. Действительно, определенное желание уйти
было налицо. Ясно было видно, чего хотят армяне и для чего им нужны русские
офицеры.
Мы же все были всегда только
солдатами и политикой заниматься желания не имели (л.1-48). Партизанскую войну
армян своим делом тоже считать не могли.
Обещания Андраника остались только
обещаниями. Жители им не верили. Базары были закрыты. Все боялись. На улицах в
мусульманской части города была мертвая пустота. Только вблизи городского
управления открывалось несколько лавок, и среди дня собиралось немного
мусульман. Ни один армянин казнен не был: «Нет виновных; укажите виноватого, и
он немедленно будет привлечен; как же мы можем карать, не зная, кто виноват».
На это им немедленно отвечали, что
русские офицеры слишком достаточно указывали им виновных, которые до сих пор
остаются безнаказанными, что русские офицеры вовсе не обязаны быть армянской
сыскной полицией и что, если армяне на самом деле добросовестно захотели бы
найти виновных, то давно и непременно нашли бы их множество.
Лицемерие армян только еще сильнее
отталкивало от них. Отдельные насилия над мирными жителями не прекращались,
только делалось это более тайно. Деятельность свою армяне перенесли из города в
селения вокруг города, куда наши глаза не доставали. Из ближайших к городу
селений турки исчезли; не знаю только как и куда; а в дальних стали обороняться
оружием.
В городе под видом противодействия восстанию
стали усиленно производить аресты жителей. На мой вопрос полковнику Морелю, в
какой степени безопасности находится жизнь арестовываемых, и намек, не клонятся
ли эти аресты к тому (л.1-49), чтобы устроить организованную резню людей, как
баранов, на подобие Эрзинджанской, он мне ответил, что арестованные главари
предполагавшегося турецкого восстания будут под надежным конвоем в целости
вывезены в глубокий тыл, в Тифлис, а частью будут держаться как заложники в
самом Эрзруме в виде прочной гарантии против восстания.
Ко мне стали поступать донесения о
незакономерных действиях армянских довольствующих учреждений; так, например,
если подавалось требование на масло для довольствия людей полка, то в выдачах
отказывали; если же требование писалось для электророты и шел получать по нему
фельдфебель этой роты, бывший в каких-то хороших отношениях с Андраником, то
масло непременно выдавалось; заведующий продовольственным магазином чиновник
армянин не выдавал полку по требованию сахар на том основании, что будто бы
Андраник сахар весь сосредоточил у себя при квартире и сам регулирует выдачу
его; письменное подтверждение чиновник дать отказался.
Прибывавшие из тыла через этапы
офицеры жаловались, что русскому офицеру на этапах нет возможности ни
покормиться, ни отдохнуть. Для армян же есть и еда, и теплое помещение.
В половине февраля офицеры артиллерии
получили по распоряжению штаба армии две вагонетки и вывезли на них в тыл часть
своего имущества и часть семейств. Для вывоза остальных семей и имущества
требовалось еще три вагонетки, на которые разрешение штабом армии было дано еще
до отъезда штаба из Эрзрума (л.1-50). Назначение этих вагонеток после отъезда
штаба затягивалось. Наконец полковником Зинкевичем было сделано письменное
распоряжение о наряде вагонеток. Получив эту бумагу, чиновник или офицер
армянин, заведовавший назначением вагонов, обещал через два дня не назначить
вагоны, а только сказать, когда они будут назначены. Беженцы же армяне имели
перед нами предпочтение в этом отношении.
Отправить семьи и имущество на
подводах, без себя, не имея достаточного числа русских людей при обозе, мы
опасались, так как дорога и этапы в тыл были запружены хорошо вооруженными
армянскими беженцами и дезертирами. Безопасной ее нельзя было считать никоим
образом, потому что армяне, трусливо и гнусно убегающие с поля сражения от
настоящих солдат, чрезвычайно храбры и беззаветно отважны в нападениях толпою
на одиночных безоружных, стариков, женщин и детей.
За это время пополнения из тыла
подходили очень слабо. Имевшаяся налицо пехота была совершенно деморализована и
не повиновалась ни старшим, ни младшим своим начальникам. Роты раньше, до
прибытия Андраника, отказывались отправляться на позиции и не отправлялись;
теперь отправлялись, но с фронта позорно убегали. Андраник ездил и лично
загонял их обратно на позиции шашкой и кулаками. Получалась мелкая и
четническая авантюра, в которой насильно держали русских офицеров.
Не знаю, может быть, Андраник и очень
сведущ в военном деле, но распоряжения его по артиллерийской части, передававшиеся
мне полковником Долухановым (л.1-51), поражали меня зачастую дикостью и
нелепостью.
Видно было, что все надежды армяне с
Андраником во главе возлагают на русские пушки и русских артиллерийских
офицеров, нисколько не считаясь ни с технической стороной дела, ни с тем, что к
этим позиционным пушкам нужны обученная прислуга, хороший состав низших
командных чинов, солдат и прежде всего достаточное количество хорошей и сильной
пехоты.
Главное стремление было очень ясно:
это при бегстве закрыться пушками. Так оно вышло и на самом деле.
Начало мирных переговоров в
Трапезунде все откладывалось. Сначала оно было назначено на 17 февраля, затем
на 20-е и, наконец, на 25 февраля по старому стилю. Такие сведения мы имели
через штаб Эрзрумского отряда или крепости. Своей телеграфной связи у меня не
было. Штабы мои находились оба в противоположной части города. Телефонная связь
со штабом крепости почти никогда не действовала, а если иногда и действовала,
то из рук вон плохо; из-за этого мне приходилось бывать в штабе крепости лично
по два раза в день.
По тем осведомлениям, которые я
получал от полковника Мореля и его штаба, должно было считать, что мы имеем на
фронте дело вовсе не с регулярными войсками Турции, а с шайками курдов и с
восставшими жителями окрестных селений, среди которых должно было быть много
обученных аскеров, оставшихся тут при отходе турецкой армии от Эрзрума в 1916
году (л.1-52). Предполагалось, что эти курдские шайки, местные жители и
имеющиеся среди них аскеры организованы для самозащиты и подучены военному делу
прибывшими сюда несколькими турецкими офицерами и солдатами инструкторами.
Пушек считалось у наступавших только
две — русских, горных, брошенных армянами при их отступлении от Эрзинджана. По
данным разведки, курды должны были наступать с Фамского, Эрзинджанского и
Олтинского направлений. Ожидались и с тыла, с Карского шоссе и Палан-Текена.
Полковник Морель почему-то рассчитывал, что главная опасность будет с
Олтинского направления.
Разведка, на мой взгляд, велась
армянами отвратительно. Конница была больше занята ограблением и уничтожением
жителей в селениях, угоном скота от сельчан, а вовсе не делами разведки. В
донесениях зачастую просто лгали.
Если поступало донесение о том, что
на отряд наступают две тысячи противника, то в действительности оказалось, что
там меньше двухсот человек.
Когда доносилось, что отряд в триста
— четыреста человек окружен превосходящими силами и ему удалось пробиться, то
оказывалось, что отряд потерял одного убитым и одного раненым.
Однажды днем мне офицер армянин по
телефону донес, что на боевой участок артиллерии, где он квартирует с солдатами
сторожами для охраны орудий, движется отряд в четыреста вооруженных жителей. На
деле оказалось, что из противоположного селения вышли два безоружных человека и
вскоре вернулись обратно.
(л.1-53) За все время от оставления
армянами Эрзинджана и до занятия Эрзрума турецкими войсками разведчиками был
захвачен из турецких наступавших сил, насколько мне до сих пор известно, только
один сувари. Я сам его не видел, но сильно склонен думать, что этот несчастный
был или с отмороженными ногами или вообще человеком, лишенным способности
двигаться без посторонней помощи.
После второго общего заседания
офицеров было подано мне несколько рапортов об увольнении из полка в русский корпус,
к воинским начальникам и в другие национальные части.
Я доложил полковнику Морелю, что,
вероятно, очень многие русские офицеры, а то, пожалуй, и все, уйдут из Эрзрума.
Он вспылил и заявил, что не допустит этого силой и полевым судом. Я ответил ему
на это, что пушки еще в руках моих офицеров, что на насилие ответ может быть
сделан из пушек, и что уход каждого офицера при существующих условиях
составляет законное право каждого, основанное на распоряжении правительства.
Я пояснил, что никто из офицеров
самовольно уходить не хочет; каждый желает получить законное разрешение
воспользоваться своим правом; иначе считают, что разницы между нами,
оставшимися по долгу службы, и теми, которые ушли раньше самовольно, не будет
никакой. Обстановка же сейчас сложилась так, что совесть и долг чести не
позволяют оставаться.
Полковник Морель ответил, что
никакого законного права на уход нет и каждому уходящему он даст такую же
аттестацию, какую дал штабс-капитану Ермолову (л.1-54).
После моего возражения, что нет необходимости
принуждать оставаться нежелающих, тогда как, по словам полковника Долуханова, в
Тифлисе и Батуме имеется множество желающих офицеров, полковник Морель сказал,
что он просил у приезжавших английских офицеров выслать в его распоряжение для
Эрзрума шестьдесят английских офицеров артиллеристов, и это было ему обещано.
Почти одновременно с этим разговором мне стало известно, что служивший в
Эрзруме на станции железной дороги по вольному найму начальником станции
солдат, русский или, кажется, поляк, не захотел оставаться служить ни за какие
деньги; его арестовали и силой принудили остаться.
Я отдал приказ командирам батальонов
поселиться самим и поселить всех офицеров возможно ближе к управлению
артиллерии и сгруппировать их каждого около себя для удобства передачи
приказаний и на всякий другой случай, чтобы в случае чего не оказаться
разрозненными и в западне.
Уехавшего штабс-капитана Ермолова я
перед его отъездом просил зайти в Сарыкамыше к начальнику штаба армии генералу
Вышинскому, рассказать ему, в каком положении мы здесь находимся, и просить
командующего армией скорей освободить нас из нашего ложного положения среди
армян. То же просил передать и начальнику артиллерии генералу Герасимову.
Ермолов уехал 25 февраля.
Кажется, 24 февраля над Эрзрумом появился
турецкий аэроплан, сделал разведку и вернулся обратно. Из этого я заключил, что
турецкие регулярные войска должны находиться сейчас в Эрзинджане или даже в
Мамахатуне (л.1-55).
Около этого времени полковник Морель говорил мне, что турки
прислали «прокламацию» с требованием очистить Эрзрум. После взятия Эрзрума из
разговора с командиром корпуса Кязим-беем Карабекиром я узнал, что это была
вовсе не прокламация, а самое настоящее его письмо за подписью его, командира
турецкого регулярного армейского корпуса.
Если на прокламацию у нас принято и
должно смотреть как на анонимное, подпольное письмо, то, во всяком случае,
считаю, что полковник Морель не имел права и не должен был вводить меня в
заблуждение и называть официальное письмо прокламацией, скрывая, что оно
подписано крупным начальником турецких военных сил.
За 24 и 25 февраля, по сведениям
штаба крепости, положение на фронте не было угрожающим. Известно было, что
около Теке Дереси обнаружилось скопище курдов, которое удерживается высланным
туда отрядом. Около Илиджи наступавшие от Эрзрума силы отбросили противника
будто бы на несколько верст назад.
26 февраля стало известно, что
вышедший из Эрзрума к Теке Дереси армянский отряд окружен, разбит и остатки его
позорно бегут, что Илиджинский отряд отступает тоже, почти что бегом. Было
получено мною словесное распоряжение от полковника Мореля открывать огонь по
наступающим. Но наступающих нигде не оказалось. С Харпутского шоссе бежали в
панике расстроенные толпы отступающих армян; по Трапезундскому шоссе (л.1-56)
отступали спокойно, как на походе, колоннами, не останавливаясь и не
разворачиваясь.
После полудня выяснилось, что
противник уже в шести верстах, около селения Гезя, и стали видны сами
наступающие, которых оказалось, на мой взгляд, не более полутора тысяч.
Количество было ничтожное, но они не
произвели на меня впечатления совершенно необученной курдской шайки. Видно
было, что они обучены, и ими твердо управляют. Только небольшое количество
пеших и избыток кавалерии позволяли думать, что это не регулярные войска, а
организованные курды.
Отступающие же производили жалкое и
возмутительно гнусное впечатление. Они то рассыпались около шоссе в коротенькие
жидкие цепи, то опять собирались; видно было, что главные их чувства — страх и
боязнь двинуться вперед. Андраник выехал вперед развернувшейся все же жидкой
цепи; они поднялись, немного прошли было вперед, но снова залегли и уже больше
не поднимались.
Орудийный огонь продолжался у нас до
вечера и был прекращен с наступлением темноты. Само собой разумеется, что с
началом обороны от нашествия курдов, каким все мы считали это дело, всякие
разговоры об уходе отошли в сторону и каждый офицер честно выполнял все, что
требовалось от него боевой обстановкой. Каждому было ясно, что уходить теперь —
это значило навсегда приобрести себе имя труса и предателя. Необходимо было
сначала покончить с нападением.
В этот день я увидел, как армянские
войска понимают назначение артиллерии и как держат себя с нею в бою (л.1-57).
Пушки мои на укреплении Беюк Киреметли были на версту впереди пехоты, которая
вся прижалась к Харпутским воротам и дальше двигаться вперед, чтобы прикрыть
артиллерию, никоим образом не хотела.
Обратил я внимание в этот день также
и на то, что солдаты, бежавшие в паническом ужасе от Теке Дереси, все же не
забывали забирать с собой и угонять скот жителей из попутных деревень и убивать
попадавшихся на пути безоружных одиночных местных жителей.
Наступление противника на город
произошло, по-видимому, неожиданно для штаба. Диспозиции для боя никакой издано
не было; а может, и была, не могу уверять, но ко мне она не попала. Раньше я
слышал, что составлялось расписание занятия пехотой главной городской ограды на
случай тревоги извне, но и это расписание ко мне не попадало.
Задача моя была проста: держать
курдов на дистанции орудийного выстрела от линии укреплений города. В поле же с
пехотой были горные пушки, в мое подчинение не входившие.
Весь этот день и накануне милиция
собирала по городу мужчин турок, не только годных к работе, но и стариков и
калек. На вопросы объясняли, что набирают рабочих для расчистки занесенного
снегом железнодорожного пути.
Вечером я узнал, что один из таких
патрулей под командой студента армянина пытался днем в мое отсутствие из дому
вломиться в мою квартиру, чтобы произвести, как он заявил, обыск; хотя на
дверях была прибита моя визитная карточка и студент не мог не знать, кто живет
в этом доме (л.1-58). После решительного протеста со стороны моих домашних и
резкого отпора студент этот как самый последний хам наговорил моей жене грубостей
и убрался со своей командой прочь, не осмелившись все же забрать моего
домохозяина старика турка и рабочих курдов. По словам студента, безобразие это
творилось во исполнение распоряжения Андраника.
Узнав это, я распорядился, чтобы
домохозяин мой устроил от себя ход ко мне в квартиру для возможности
перебраться под мою защиту в случае, если армяне явятся забирать жителей. Он
это сделал и устроил еще и от соседа ход ко мне.
Вечером в этот день меня вызвали на
военный совет в квартиру Андраника. Я отправился туда вместе с заведующим
технической и мобилизационной частью капитаном Жолткевичем, которого я
последнее время всегда приглашал с собою, чтобы иметь свидетеля моих отношений
к штабу Андраника и моих действий.
Когда я прибыл туда, то узнал, что
совет уже состоялся без меня. Очевидно, моим мнением не сочли нужным
интересоваться. В комнате находились Андраник, доктор Завриев, полковники
Зинкевич, Морель, Долуханов и несколько других лиц. Полковник Зинкевич прочел
мне телеграмму командующего армией. Этой телеграммой генерал Одишелидзе
сообщал, что командующий турецкой армией генерал Вехиб-паша радиотелеграммой
известил его о своем приказании турецким войскам начать наступление на Эрзрум и
занять его; тут же генерал Одишелидзе приказал уничтожить все орудия укрепленной
позиции и отступить (л.1-59).
Мне было дано письменное приказание
за подписью Андраника уничтожить орудия. Генерал Одишелидзе исполнил свое
обещание дать приказ об уничтожении орудий, но приказание это опоздало: часть
орудий уже нельзя было уничтожить, так как наступающими они были уже отрезаны
от нас; все же в наших руках оставалось еще более половины всех наших орудий,
которые мы еще могли испортить; в наших руках были также все замки и все
обтюраторы от орудий уже отрезанных, и мы также могли привести их в негодность.
Для этого нужно было иметь два-три дня сроку.
Андраник все время по-армянски
кричал, ругался и проклинал кого-то. Доктор Завриев старался его успокоить и
переводил нам, что Андраник проклинает и ругает тех руководителей и деятелей
армянского народа, которые засели в тылу, которые имели возможность выслать в
Эрзрум несколько десятков тысяч солдат и выслали до сих пор только три — четыре
тысячи, которые не хотят ни за что идти на фронт и которые продали армянский
народ и армян.
Наконец Андраник объявил свое
решение: два дня еще держаться в Эрзруме. За это время эвакуировать все, что
возможно, и тогда отступать. После этого он, не стесняясь нисколько нашим
присутствием, при нас тут разделся, умылся, надел ночное белье и лег спать, как
будто бы нас и не было вовсе. (л.1-60) Я осведомил доктора Завриева о том, что
в городе начались поджоги и пожары, указал ему, что сам видел только что по
дороге целый ряд горевших лавок, которые никто не тушил. Он ответил, что пожары
уже приказано затушить и уже приняты меры.
Затем я спросил его, для какой
надобности милиция собирает и уводит куда-то мусульман жителей. Он сказал, что
для расчистки железнодорожного пути, а на выраженное мной недоумение, почему
сбор этот производят сейчас, в темноте, ночью, и ведут преимущественно негодных
к работе стариков и калек, он ответил, что ему об этом ничего не было известно,
но он узнает.
Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12
|
|
