Реферат: Эволюция центральных представительных органов власти в России

Сам термин «государственный переворот» появился в оппозиционной печати летом 1907 г. С.А.Муромцев писал в те дни: «Государственный пе­реворот 1905-1906 гг. совершился так, что политическая сущность его не была официально означена никаким определенным именем. Если в импе­раторском Манифесте октября 1905 г. было провозглашено в качестве «не­поколебимого» принципа нового порядка то правило, что никакой новый закон не будет иметь силы без одобрения Государственной Думы, и если это правило было потом включено в Основные законы в их новой редак­ции, то, с другой стороны, в тех же Основных законах в числе эпитетов Императора было сохранено «самодержец», а законы вообще не содержали в себе никакой характеристики нового государственного строя. Только од­нажды, еще в министерство графа Витте, в официальном журнале промель­кнула небольшая заметка, в которой разъяснялось, что удержанный в Ос­новных законах титул надо понимать в его наиболее древнем смысле «еди­нодержавия» — в противоположность многодержавию многих князей, но слово «конституция», начавшее не без упорства обращаться в либеральной прессе, ни разу не проникло в официальный язык русской бюрократии. Двусмысленность разъясняется теперь Манифестом 3 июня 1907 г., кото­рый впервые после заявлений 17 октября 1905 года вкладывает определенный смысл в титул «самодержец», и этот смысл оказывается тем же самым, каковым он почитался до вышеозначенных заявлений — в то время, когда не существовало еще никаких признаков конституции. Мы узнали теперь, что конституционный порядок законодательства вовсе не имеет безуслов­ного значения; при издании нового избирательного закона он не был вовсе принят во внимание. Только власти, даровавшей первый избирательный закон, принадлежит право отменить его или заменить его новым. Таким образом, регулирование избирательного права объявлено актом, стоящим вне круга конституционного законодательства. Такова новая и неожидан­ная мысль, направленная по адресу теоретиков русской «конституции». Даже органы правых партий сочли нужным отметить в этой мысли, как они выражаются, некоторую «формальную» неправильность, некоторый «фор­мальный» анахронизм. В нашем случае следует сказать откровеннее и ре­шительнее. Это — несомненный реликт, коренным образом изменяющий все существо русского государственного порядка по сравнению с идеями 17 ок­тября 1905 г. Такого именно поворота событий и желали правые партии, его добивались консервативные элементы русской бюрократии и всего русско­го общества. Они были бы, может быть, еще более удовлетворены, если бы новый Манифест вообще упразднил всякое народное представительство и сделал бы попытку полной реабилитации автократического принципа госу­дарственного управления.

Основные законы возлагают на Сенат обязанность не допускать обна­родования законов, «если порядок их издания не соответствует положе­ниям Основных законов». Но наивно было бы ожидать, чтобы Сенат в действительности отверг обнародование нового избирательного закона. И мы знаем, что такое обнародование воспоследовало беспрепятственно. Важнее — установить, что отречение правительства от строгого конститу­ционализма таит в себе еще нечто, имеющее при настоящих обстоятель­ствах особое значение. Правительство радикально изменяет свое отно­шение к крестьянству, таков — центральный пункт последовавшего «переворота». С давних пор русское правительство привыкло видеть в крестьянстве лучшую опору автократического строя. Когда два года тому назад (1905 г.) правительство решило призвать народных представителей к участию в правлении, то прежде всего оно позаботилось о том, чтобы крестьянские элементы получили преобладающее положение в составе представительства. Все состояло тогда под подозрением политической неблагонадежности — только крестьяне казались верными сторонниками старого режима. В них одних усматривалась твердая опора против гро­зивших правительству революционных течений.

На этой мысли базировалась подготовленная Булыгиным система (ос­новная работа была проделана Крыжановским), по которой крестьянские избиратели входили в значительном количестве в состав избирательных со­браний и, сверх того, имели особое право — выбирать отдельно от других участников избирательных собраний, из своей собственной среды, по одно­му депутату на губернию, так что восьмая часть Государственной Думы со­ставлялась из депутатов крестьянского сословия, выбранных исключитель­но самими крестьянами. Это преимущество крестьянских избирателей еще в ноябре 1906 года столь импонировало графу Витте, что он отклонил тогда всякое сколько-нибудь значительное изменение избирательной системы в пользу всеобщего избирательного права, так как изменение не совмещалось с привилегированным положением крестьян, созданным Булыгиным. И вот, после едва двухгодичного конституционного опыта, встало перед пра­вительством грозным призраком то самое крестьянство, которое несколько ранее почиталось им же за краеугольное основание системы. Правительство разочаровалось в политической благонамеренности крестьянства.

Новый избирательный закон поставил своею главной задачей ослабить влияние крестьянских элементов на выборы. При этом дело было исполне­но с большим вниманием и осторожностью. В первой стадии выборов кре­стьянские избиратели могут и не заметить происшедшей перемены, ибо каждая волость по-прежнему выбирает от себя двоих выборщиков в состав крестьянского уездного выборного собрания; однако, когда избранники волостей сойдутся в уездном избирательном собрании, тогда они уже не могут не заметить, что число лиц, которых им предстоит выбрать из своей Среды в губернское избирательное собрание, стало гораздо меньше, чем при прежнем порядке. В этом пункте, собственно, и заключается главный выпад, направленный против крестьянского представительства. В общей сложности в русских губерниях число выборщиков, избранных крестьянс­кими уездными собраниями, по сравнению с тем же числом по старому избирательному закону, уменьшилось вдвое; зато число выборщиков от зем­левладельцев соответственно увеличилось. Выборы самих депутатов в Думу, как и прежде, производятся в губернских избирательных собраниях, но на­мечается большое различие в общем составе губернских собраний по старо­му и по новому порядку. По старому порядку были такие губернии, в кото­рых крестьянские выборщики составляли больше половины всего собра­ния, и нигде их число не составляло менее одной трети; теперь пропорция одной трети сохраняется только в редких случаях, а в большинстве губерний процент участия крестьянских выборщиков в губернских избирательных со­браниях определяется лишь в 20-25%, а иногда падает и того ниже. Напро­тив, число выборщиков от землевладельцев почти всегда достигает полови­ны общего числа участников губернских избирательных собраний, а нередко превышает половину. Избирательные коллегии, посылающие в Думу депутатов, приобретают преимущественно землевладельческий характер. Как и прежде, в каждой губернии должно быть избрано по одному депутату из состава крестьянских членов избирательных коллегий, но прежде этот депутат избирался исключительно крестьянскими выборщиками, которые для этой цели выделялись каждый раз в особую избирательную коллегию, теперь же избрание крестьянского депутата возлагается на все избиратель­ное собрание в полном его составе. Коллегия, состоящая по преимуществу из землевладельцев, должна определить крестьянского депутата, посылае­мого в Государственную Думу для защиты крестьянских интересов...

Крестьяне, конечно, истолкуют все по-своему. Они никогда не разделят того положения, по которому истинными защитниками крестьянских ин­тересов признаются лица, избранные не крестьянами. В русском народе издавна существует глухая рознь между крестьянами и «господами», — рознь, достигающая иной раз такой остроты, что невольно представляется, будто дело идет не о двух различных классах населения, а о двух различных расах. Эта рознь воспитана крепостным правом, а по отмене его поддержи­валась благодаря политике правительства, которое с особою нежностью принимало к сердцу аграрные и политические интересы дворянства. Крес­тьяне, со своей стороны, сосредотачивали свои надежды, минуя и господ и правительство, непосредственно на верховной власти. В прежние времена эти надежды покоились на монархе, теперь они были перенесены на Госу­дарственную Думу. Великое политическое значение Первой Думы и заключа­ется в том, что в ее стенах состоялась встреча крестьянских депутатов с депу­татами от «господ» — на почве объединившей всех работы, благодаря которой и было достигнуто первое сближение двух, столь различных по своей природе, мировоззрений. Правительство, вместо того, чтобы содействовать дальней­шему развитию этого объединительного движения, встало на сторону тех, кому такое движение внушало страх. Вся народная вера в Думу, вся попу­лярность ее как учреждения была основана на том, что народ признал в ней высшее установление, куда может проникнуть его ничем не фальсифициро­ванный голос; от нее он ожидал и воли, и земли. Теперь крестьянству навя­зывалось иное представление о Думе, ему предлагают Думу, избранную под давлением землевладельческих интересов. Правда, западно-европейский читатель может возразить, что нет необходимости проводить такую резкую границу между крестьянами и помещиками, так как и среди крестьян име­ется немало землевладельцев. Русский избирательный закон не игнорирует этого обстоятельства. Он удаляет из состава того класса избирателей, кото­рых он называет землевладельцами, всех тех, кто одновременно принадле­жи жиг к крестьянам, так что крестьяне, т.е. лица, принадлежащие к сельским обществам, не вносятся в списки землевладельцев даже и в том случае, когда им принадлежат сотни десятин земли. Закон прямо поощряет и по­кровительствует не только социальной, но и сословной розни. Избранная при этих условиях Дума легко превратится в глазах крестьянства из народной Думы в «господскую» Думу и это будет концом самой Думы,— концом ее влияния и авторитета. Не к ней устремятся народные надежды: она окажет­ся чуждым народу учреждением, чем-то вроде далекого народному чувству Государственного совета, она будет считаться народом бюрократическим учреждением, в котором «господа» совместно с чиновниками решают судь­бы чуждого им дела. В этом кроется опаснейшая сторона провозглашенной реформы. Воз­никнет широкая и глубокая пропасть между народным представительством и самою страной. Необходимо понимать, что страна не откажется от своего стремления к свободам. А земельный вопрос и после роспуска Второй Думы останется столь же властным и жгучим, каковым он был до роспуска. Сформируется ли в русском обществе сила, способная нейтрализовать про­истекающие из такой расстановки сил опасные последствия?

И наконец, если чаяния властей осуществятся, если Третьей Думе действительно суждено заслужить наименование «послушной Думы», то не сведется ли выигрыш правительства лишь к следующему: оно увидит, как на эту Третью Думу, представляющую скорее призрак, нежели действи­тельность народного представительства, страна перенесет все то недоверие, все то недовольство, которые в настоящее время она питает по отношению к бюрократии?

«Будет ли для самой Думы народное дело ее делом? — вопрошал С.А. Муромцев (Утро России 17 октября 1907 г. № 27). Сумеют ли избранники ста тридцати тысяч хотя бы отдаленно постичь те обязанности, которые налагает на них официальное положение радетелей ста тридцати милли­онов?»/../

Перед нами встает вопрос: можно ли кризис власти квалифицировать как изменение ее существа, ее природы? «Глубокий распад государствен­ного строя есть выдающееся политическое зло переживаемого времени!!»— восклицал С.А.Муромцев в октябре 1907 г. Трудно оспорить этот вывод выдающегося юриста, опытного общественного деятеля. Однако, если подойти к «перевороту» 3 июня с государственно-правовых позиций, то он не вносил сущностных перемен в государственный строй, не изменил саму систему власти. Формально ведь не пересматривались «Основные законы», оставались обе палаты с прежними правами. Другое дело, что система власти стала внутренне еще более противоречивой, раздиралась распрями между всеми ветвями власти; это еще раз, и не последний, к сожалению, проявилось в событиях 3 июня. Но, с учетом всего сказанно­го, классическим примером «государственного переворота» в сопоставлении со всем историческим опытом события 3 июня назвать нельзя.

Подведем итог. Посмотрим, что дал правительству новый закон.

Избирательный закон 3 июня 1907 года, главную роль при выработке которого играл товарищ министра внутренних дел С.Е.Крыжановский, этот «волшебник конституционного права», преследовал цель: создать такое народное представительство, которое бы стало добросовестно рабо­тать в рамках существующих законов. Новый закон вроде никого прямо не лишал избирательного права (только в отношении Средней Азии было признано, что эта область еще «не созрела» для выборов). Но существен­но менялся удельный вес отдельных групп населения. В Европейской России по старому закону крестьяне избирали 42% выборщиков, зем­левладельцы — 31%; горожане и рабочие — 27%. По новому закону кресть­яне избирали только 22,5%, а землевладельцы уже 50,5%, горожане и рабочие — те же 27%. Горожане при этом разделялись на две «курии», голосовавшие отдельно, причем первая курия («цензовая») имела больше выборщиков. В общем, 65% выборщиков избирались зажиточными, образо­ванными слоями населения, которые участвовали в земских и городских выбо­рах и имели более долгий опыт общественной деятельности. Сословно-элитарный характер закона несомненен. Голос одного помещика равнялся голоса­ми 7 горожан, 30 крестьян-избирателей, или 60 рабочих. «Количество выборщиков было так распределено между различными социальными груп­пами, чтобы дать перевес поместному дворянству»,— пишет Милюков.

Было сокращено представительство окраин: Польши с 36 до 12 (и 2-х депутатов от русского населения), Кавказ с 29 до 10; это было отступле­нием от того начала имперского равенства, которое было положено в основу прежних законов. «Государственная Дума должна быть русской и по духу»,— говорилось в Манифесте,— «иные народности... не должны и не будут являться в числе, дающем им возможность быть вершителями вопросов чисто русских». Это было намеком на решающую роль польско­го кола во 2-й Думе, которое поддерживало то кадетов, то социалистичес­кое крыло, обеспечивая им перевес.

Но события 3 июня не исчерпываются лишь изменением избиратель­ного закона. Манифест 3 июня имел более принципиальное значение, чем сам избирательный закон. Он окончательно определил новый государ­ственный строй; завершил ту перестройку, которая была начата рескрип­том 18 февраля 1905 г. Текст Манифеста был написан П.А.Столыпиным, но мысли он выражал самого Государя. В обществе двусмысленность си­туации порождает вопросы: «Что это за новый строй? Какое-то абсолют­ное «беспринципно»: ни монархия, ни демократия»,— сетовал в своем дневнике Л.Тихомиров, который в то же время писал открыто: «Не вый­дем мы из беспорядков и революций до тех пор, пока не станет всенародно ясно и практически неоспоримо,— где Верховная власть, где та сила, кото­рая при разногласиях наших может сказать: «потрудитесь все подчинить­ся, а если не подчинитесь — сотру с лица земли».

Манифест 3 июня отвечал на этот вопрос: «Все эти изменения в порядке выборов не могут быть проведены обычным законодательным путем через ту Государственную Думу, состав коей признан Нами неудовлетворитель­ным, вследствие несовершенства способа избрания ее членов. Только Вла­сти, даровавшей первый избирательный закон, исторической Власти Рус­ского Царя, дано право отменить оный и заменить его новым...

От Господа Бога вручена Нам Власть Царская над народом Нашим, перед Престолом Его Мы дадим ответ за судьбы Державы Российской. В сознании этого черпаем Мы твердую решимость довести до конца нача­тое Нами великое дело преобразования России и даруем ей новый изби­рательный закон».

Манифест провозглашал, что историческая власть русского Царя оста­ется основой государства. Все законы исходят от нее. Манифестом 17 ок­тября и Основными Законами 23 апреля 1906 г. установлен новый законо­дательный путь, ограничивающий царскую власть в области издания новых законов. Но в случае, если спасение государства не может быть достигнуто на обычном законодательном пути,— за Царскою властью остаются обязан­ность и право изыскать иной путь. Эту верховную суверенность Государь и подразумевал под словами «самодержавие, такое как и встарь».

Царь как был, так и остался верховным, державным вождем страны. «Он вывел ее из войны и смуты, и Манифестом 3 июня довел до конца «великое дело преобразования»: В России утвердился новый строй — Дум­ская Монархия».

Оценки 3 июньского «переворота» современниками диаметрально противоположны. Левые, социалисты говорили о контрреволюции, вос­становлении самовластья. Правые монархисты тоже заявляли, что «Ак­том 3 июня самодержавный государь явил свое самодержавие» (граф Бобринский, лидер правых). А.Гучков, лидер октябристов, заявлял: «Тот го­сударственный переворот, который был совершен нашим монархом, является установлением конституционного строя». — Это в общем близ­кое к истине заявление немедленно было оспорено лидером умеренно-правых Балашовым:— «Мы конституции не признаем и не подразумеваем ее под словами обновленный государственный строй».

В советской исторической литературе широко употреблялся термин «Третьеиюньская монархия». Он представляется менее удачным, чем вве­денное С.Ольденбургом понятие «думская монархия», «самодержавие с Думой».

«Российская Империя,— восклицал барон Мейендорф А.Д., член Гос­думы,— была самой демократической монархией в мире. Царская власть представляется наиболее европейским из русских учреждений, может быть, единственно европейским». Можно оспорить, конечно, мысль об особой цивилизаторской миссии самодержавия. Но ведь были же импе­раторские университеты, театры, академии, музеи, библиотеки. И звание императорского ко многому обязывало, было эталоном, синонимом со­вершенства. Но дело не только в этом.

Была ли государственно-политическая система России после учрежде­ния Думы эталоном, воплощением совершенства? Уже в постановке воп­роса содержится ответ. И в заявлениях Императора и премьера — «прави­теля Его Императорского Величества», речь игла только о начале пути, о создании правового государства. Столыпин десятки раз говорил это в ре­чах с думской трибуны. Если «самодержавие как встарь», то Дума «как встарь — Земский Собор» должна стать законосовещательным органом. Николай II этого своего желания и не скрывал. Ни о каком правительстве общественного доверия и речи быть не могло. Император не считал воз­можным увеличить влияние «общестпенности» на ход государственных дел, вручить ее представителям державный руль. Его личное общение с думскими деятелями, претендентами на министерские посты, убеждало его в том, что в русском обществе пока отсутствуют силы и лица, кото­рым историческая власть имела бы полное право передоверить судьбу России. Это его убеждение трудно в исторической перспективе оспорить, но и в ближайшем окружении Императора было аналогичное положение, второго Столыпина и там не оказалось.

Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10