Реферат: Эволюция центральных представительных органов власти в России

43. Председателю Государственной Думы предоставляется разрешать присутствие в заседаниях Общего ее Собрания, кроме заседаний закрытых, посторонним лицам в числе, не превышающем количества отведенных для них мест, с соблюдением установленных правил. От Председателя Думы зависит разрешить, с соблюдением тех же правил, присутствовать в засе­даниях Общего ее Собрания, кроме заседаний закрытых, представителям входящих в свет изданий повременной печати в числе, не превышающем количества отведенных для них мест, но не более одного от отдельного издания. В заседаниях Общего Собрания Государственной Думы, кроме засе­даний закрытых, имеют право присутствовать члены Государственного Совета, Сенаторы и особы Дипломатического Корпуса...

45. Отчеты о всех заседаниях Общего Собрания Государственной Думы составляются Присяжными Стенографами и, по одобрении Председателем Думы, допускаются к оглашению в печати, кроме отчетов о закрытых заседаниях».

Комиссия Сольского в основу акта об учреждении Государственной Думы положила узаконение о Думе от 6 августа 1905 г. Иными словами, права, определенные для законосовещательного органа, перенесли меха­нически на новую, как бы законодательную, Думу. Важнейшая новация — это статья 50, гласившая, что: «Законопроекты, не принятые Государ­ственной Думой или Государственным Советом, признаются отклоненны­ми». Но главное — Дума была лишена права законодательного почина. Ее основная обязанность сводилась к обсуждению законопроектов, вноси­мых Советом Министров. Законодательная инициатива Думы была стро­го ограничена. Даже в случае решения Думы о желательности какого-либо акта (нового закона или изменения старого) Дума не имела права самостоятельной подготовки законопроекта. Это право сохранилось за правительством. И лишь в случае отказа правительства готовить законо­проект, даже предложенный самой Думой, последняя могла сама начать эту работу в своих комиссиях. Но и в этом случае ее работа контролиро­валась исполнительной властью, ибо Дума могла пользоваться данными исключительно из правительственных источников. И как показала прак­тика, министерства широко использовали этот порядок, сводя на нет думскую «законодательную» инициативу.

Положение о Думе определяло и общие принципы отношений Думы с исполнительной властью.

«Во всех собраниях Государственной Думы могут присутствовать Ми­нистры и Главноуправляющие отдельными частями, но участвовать в голо­совании они имеют право только в том случае, если состоят членами Думы» (ст. 39).

Государственная Дума на основании ст. 40 Учреждения могла обра­щаться к Министрам и Главноуправляющим за разъяснениями, непос­редственно касающимися рассматриваемых ею дел. Министры и Главноуправляющие имели право отказаться от предоставления Думе своих разъяснений по таким предметам, «кои, по соображениям государствен­ного порядка, не подлежат оглашению. Равным образом Министры и Главноуправляющие должны быть выслушаны в заседаниях Думы каж­дый раз, когда они о том заявят».

Важное значение имела и ст. 33, которая гласила: «Государственная Дума может обращаться к Министрам и Главноуправляющим отдельными частями, подчиненным по закону Правительствующему Сенату, с запроса­ми по поводу таких, последовавших с их стороны или подведомственных им лиц и установлений, действий, кои представляются незакономерными». Ст. 58-60 регламентировали порядок отношений Думы и министров по рабо­те с законопроектами. Главное, что Дума не могла запретить действия Министерства Императорского двора, иностранных дел, военного и мор­ского министров. Практика вскоре показала, что председатель Совмина мог, ссылаясь на эту статью, отказаться отвечать на запросы депутатов. Да и отдельные министры при желании могли сослаться на соответству­ющие статьи «Учреждения Госдумы» и отказаться отвечать на депутатс­кие запросы. С другой стороны, министры сохраняли возможность конт­ролировать законотворческую работу Думы даже в порядке думской ини­циативы (очень ограниченной).

Ссылаясь на эти статьи, министры отказывались предоставлять в Думу материалы, необходимые для подготовки проектов в думских комиссиях, и даже препятствовали Думе запрашивать необходимую им информацию из внеправительственных источников.

Одним словом, в «Учреждении Госдумы» отношения между Думой, с од­ной стороны, и исполнительной властью, с другой, определялись так, что ставили Думу в полную зависимость от правительства даже в области ее непосредственной деятельности. Правительство, как власть исполнитель­ная, вообще не подлежало ответственности перед народными представи­телями. Оно оставалось чисто императорской властью.

В конечном счете, как показала практика, бесправие Думы определяло во многом бесправие правительства, ставшего к концу думской эпохи пешкой в руках придворной камарильи. Только сильный парламент мо­жет создать сильную авторитетную исполнительную власть. Бессилие парламента (Думы) ставит и эту ветвь власти в полную зависимость от авторитарных структур, присваивающих функции главы государства, за­конодательной, исполнительной и даже судебной власти. Отметим и то, что депутаты Думы принимали специальную присягу (торжественное обещание), текст которой гласил: «Мы, нижепоименованные, обещаем пред Всемогущим Богом исполнять возложенные на нас обязанности членов Государственной Думы по крайнему нашему разумению и силам, храня верность Его Императорскому Величеству Государю Императору и Самодержцу Всероссийскому и помятуя лишь о благе и пользе России, удостоверение чего своеручно подписуемся».

Рупором научной общественности по поводу всего комплекта думских актов выступил журнал «Право». И с весьма критических позиций.

В редакционной статье «Конституция 20 февраля» журнал едко оце­нил эти акты. «Они перемешаны положениями, которые на каждом шагу грозят конфликтами между правительством и обществом, которые грозят свести на нет дальнейшую мирную работу». Начатая с угрозы кровопро­лития статья и заканчивалась на весьма минорной ноте: «акты 20 февра­ля, даровавшие стране Конституцию, не обратили мрачных будней пра­вительственной реакции в радостный праздник торжества свободы и справедливости. Этот праздник надо еще завоевать». Радикальные и оп­позиционные (кадеты) силы сходились в те дни в требовании-кличе: «До­лой самодержавие!»

Орган, назвавший царский Манифест Конституцией, возмущен, что «монарх сохраняет титул самодержца» и отсылает читателя к статье в предыдущем номере (тоже, кстати, редакционной) «Конституционная Рос­сия и самодержавие», где этот клич «Долой самодержавие!» фигурирует в качестве пугала и где было заявлено, что «самодержавие обозначает нео­граниченность власти государя». Статья оспаривала мнение тех, кто считал, что титул Императора как самодержца может быть сохранен. «Право» считало, что сохранение самодержавия создает новый повод для дальней­шего кровопролития. Довольно междоусобий, довольно крови! Журнал считал такой ответ «единственно ценным».

Через неделю, напоминая читателю об этом «единственном» заяв­лении, обосновывая лозунг устранения самодержавия, этот журнал заявлял: «титул теряет свое реальное значение. Мы теперь имеем самодержавие без содержания и конституцию без названия — одна ненор­мальность дополняет логически другую /.../ В акте под угрозой ис­ключения для всех членов Думы и Гос.Совета вводится «обещание перед Всемогущим Богом «хранение» верности Самодержцу Всероссийско­му /.../ обязательность этого торжественного обещания (клятвы - А. С.) даже усилена сравнительно с положением Думы 6 августа (т.е. совеща­тельной - А. С), которое не устраивало никакой санкции для случаев отказа дать таковое. В этом вопросе законодатель обнаруживал «опасную любовь к архитектурным украшениям в духе древней старины». Что мож­но сказать по поводу этого залпа по Зимнему дворцу? Верно отметив противоречивое сочетание авторитарных и народопредставительных тен­денций в Конституции 20 февраля, автор публикации в «Праве» допускал поразительную односторонность, если не предвзятость. Огульное отвержение титула самодержавного государя в условиях России мало что объясняло.

Еще Карамзин Н.М. замечал, что титул «самодержавный» изначально являлся выражением и единства русской земли, целостности, и суверен­ности державы Российской. Легитимное выражение проблемы целостно­сти России сохраняло всю свою значимость и в XX веке: и в его начале, и в конце.

Вопрос об оценке постепенных преобразований власти современни­ками не мог быть однозначным. Он и сегодня не имеет окончательного ответа. И разве события 1905 года не обозначили реальную угрозу распада государства?! Остро стоял и вопрос суверенности. Нельзя согласиться с юристом «Права» в том, что и «настаивать на этом было бы делом совершенно праздным, ибо самого вопроса о вассальном характере России ни у кого не возникает. Ивану III надо было бы как-нибудь выразить и под­черкнуть свою независимость. Современная Россия в этом нимало не нуждается»4. Удивительная несуразность! Иначе этот тезис «Права» не назовешь. Ведь писалось-то в дни, когда еще не стерлась память о несправоцированной японской агрессии, гибели флота, потере половины Сахалина, вынужденного отречения от исторических прав на Курилы (а это свободный выход в океан). Обстановка диктовала остроту вопроса о суверенитете и единстве.

Конечно, Сахалин далеко, но земля-то нашенская, предками освоен­ная. Важен принцип, прецедент. Не случайно к Витте, как творцу Портсмутского Мирного договора с Японией, за территориальные уступки приклеилось прочно прозвище «граф Полусахалинский».

Редакционная статья далее оспаривала провозглашенное «Конститу­цией 20 февраля» ограничение прав Думы, лишение ее права вносить изменения в Основные законы и пересматривать положение о Думе и Госсовете. Эти ограничения, справедливо заметил журнал, не вытекали из существа конституционного образа правления. Как «современное нов­шество» журнал определил учреждение Государственного Совета. Ведь в Октябрьском Манифесте о нем речи не было.

 Вместе с тем, Государственный Совет верно был определен в жур­нале как «послушное орудие в руках Верховной власти», который «до­нельзя затруднит деятельность Государственной Думы». Это опасение полностью оправдалось. Общая оценка «Конституции 20 февраля» со­держалась в следующем резюме: «Манифест 17 октября установил две задачи для учреждения Думы; законы впредь не должны издаваться без ее согласия, Думе должен быть предоставлен контроль за закономер­ностью действий властей. Ни та, ни другая задача не могут быть успешно выполняемы ею при действии «Учреждения» 20 февраля»5. Эта оценка Конституции 20 февраля была развита в том же номере в статье «Второе учреждение Государственной Думы», которая публиковалась в трех номе­рах. Она принадлежит перу известного юриста Н.И.Лазаревского, тогда еще приват-доцента, и поражает отточенностью, выверенностью су­ждений и оценок, эрудицией талантливого молодого, многообещающего правоведа, ученика Н.М.Коркунова. (Нельзя не отметить его трагическую судьбу. В 1921 г. профессор Лазаревский был расстрелян вместе с поэтом Николаем Гумилевым и другими, проходящими «по делу проф. Таганцева»). Внимание к его научному наследству пусть послужит его светлой памяти.

«Закон не может воспринять силы без одобрения Совета и Думы» — писал Лазаревский. Этим положением, справедливо указывает автор, «ка­тегорично устанавливается основное начало конституционного строя». Сомнения в том, является ли отныне Россия конституционной монархи­ей, уже нет. «Таким образом, основной вопрос разрешен и разрешен пра­вильно /.../ он был предложен уже 17 октября». Рассмотрим полностью это утверждение, имеющее первостепенное значение в закладывающемся на столетие споре о характере Государственного строя «постоктябрьской» (1905 г.) России.

Достоинство статьи Лазаревского, делающее ее особо ценной для дан­ного исследования, заключается в тщательном последовательном прове­дении сопоставления первого (6 авг.) и второго (20 февр.) Учреждений Государственной Думы. В литературе по этой проблеме, к сожалению, сложилась традиция ограничиваться заявлениями о том, что одна (булыгинская) Дума проектировалась как совещательный орган, другая же (по Манифесту 17 окт. и второму учреждению Думы) как законодательная. Далее этого общего заключения, как правило, не шли. Раз булыгинский проект был сметен революционным вихрем, то к чему ее анализировать. Сопоставление, сделанное Лазаревским, позволяет определить движение правовой мысли, первоначальные приобретения которой не утратили практической значимости.

Много грехов было у первого учреждения Думы. Кое-какие из этих грехов устранены. Устранено правило, что заседания Думы не публичны. И в самом деле, какова цена «гласности», под сурдинку сотворенной. Как тут не вспомнить слова Чернышевского, что в России гласность означает отсутствие свободы мысли и слова. И Думе по положению 20 февраля даровали право публичности, тем поставив ее работу «под надзор обще­ственности». Это одно из общих начал конституционных учреждений. Тут важен был принцип.

В первом Учреждении (6 августа) было поразительное по своей не­практичности правило об отделах Думы. Оно устранено вторым положе­нием. Думе дано право создавать по своему усмотрению комиссии. Прак­тика показала, что основной формой работы стали именно думские ко­миссии. Еще одно важное изменение.

На случай разногласий между Государственным Советом и Думою было предусмотрено создание специальной Согласительной Комиссии и устранены имевшиеся в законе 6 августа правила, умалявшие роль Думы. Заложены основы равноправия обеих палат. Сохранялось и важное правило, что члены Думы не могут быть подвергнуты лишению или ограничению свободы иначе как по распоряжению судебной власти. Возникал вопрос. Ведь Октябрьский Манифест уже провозгласил гражданские права и личную неприкосновенность граждан. Стоит ли еще раз запрещать внесудебные расправы? Здесь важен другой аспект проблемы. Для депутата Думы недостаточно общих гарантий гражданских прав. Конституци­онная практика других государств оправдала принцип депутатской не­прикосновенности. Без введения этого правила в практику можно было ожидать ареста оппозиционных депутатов. Как показал дальнейший ход событий, это предостережение не оказалось излишним.

Спорным являлось правило о запрещении представлять в Думу пись­менные заявления, просьбы, петиции, посылать и принимать депутации (ст. 197). Это вопрос не только ограждения спокойствия, предотвращения давления извне на депутатов, но и вопрос о взаимосвязи, контакте народ­ных избранников с их избирателями.

Второе учреждение Думы уточнило и права ее председателя. По первичным проектам он был лицом, назначаемым Государем, так сказать, «оком государевым». При новой, более демократической проце­дуре, председатель избирался тайным голосованием и соответственно был выразителем воли не только большинства, его избравшего, но и защитником прав Думы в целом, ее представителем перед общественны­ми и государственными учреждениями, и, что особенно важно — перед Императором. Однако в Думе он был первым среди равных. Это под­черкивало правило, гласившее, что при разделении голосов на равные половины — голос председателя давал перевес только при повторной бал­лотировке.

Особое значение имели новации второго «Учреждения» по вопросу о контроле Думы над администрацией. Право на запрос имела лишь соли­дарная в этом требовании группа в 30 депутатов, а чтобы этот запрос адресовать, направить министру, нужно было решение большинства Думы; не отдельный депутат, и даже не группа (фракция) депутатов, а Дума как целое, волею ее большинства обретала право запроса к ми­нистру.

Анализируя проблему ответственности министерств, Лазаревский высветил значение ряда процедурных вопросов. Коротко остановимся на этом.

«Можно допускать,— отмечал он,— что в самодержавном государстве политическая ответственность министров возможна только перед госуда­рем. Он один является судьею целесообразности действий министров. Но существо и неограниченной монархии не требует, чтобы уголовные пре­ступления, совершенные или пропущенные министрами, всегда остава­лись безнаказанными».

«Безответственность» министров вызвала столь бурный и единодуш­ный протест печати, и не только оппозиционной, что Манифест 17 ок­тября уже возложил на правительство «исполнение непреклонной Нашей воли /.../ чтобы выборным от народа обеспечена была возможность дей­ствительного надзора за закономерностью действий поставленных от Нас властей».

В Учреждении Госдумы от 20 февраля 1906 г. появляются слова: «Об­ращаться к министрам с запросами».

Что же сделало правительство во исполнение этой ясно выраженной воли и правды монаршей? Чем обеспечено это право надзора действи­тельного.

Если внимательно прочесть соответствующие статьи нового учрежде­ния (33, 40, 41, 58, 59, 60), то увидим тесные рамки думских прав.

И новое Учреждение Думы как и прежнее исходило из того, что Дума по поводу «разъяснений министров» по своим запросам никаких постановлений, тем паче осуждений в роде требования отставки, при­нимать не может. Тут все по-старому. Все те стеснения для Думы, кото­рые были изобретены в первом Учреждении ее, остались и после, во втором. Новое только в том, какое дальнейшее движение (по инстанци­ям) получает Постановление Думы, не признавшей возможным удо­влетвориться объяснениями (отказом) министра по запросу. По первому положению это решение Думы, как указывалось, направлялось в Госу­дарственный Совет. По положению 20 февраля это решение представля­ется на Высочайшее решение Председателем Госсовета (ст. 60). Именно Совета, а не Думы, как логично можно бы полагать. Ведь согласно Учреждению Думы именно ее Председатель представляет ее во вне, перед Престолом прежде всего. Думе было всё же дано право просить (не требо­вать) царя об увольнении министра, нарушавшего, по мнению депутатов, закон. Но ни одного раза этим правом Дума не воспользовалась. Просить Дума не желала.

Согласно Учреждению Думы, ее председатель всеподданнейше поверга­ет на Высочайшее благовоззрение отчет о занятиях Думы. Но из этого пра­вила сделано исключение в угоду власти. Смысл этого исключения в различии статуса председателей двух палат. Если председатель Думы избирается последней (ст. 9), то председатель Госсовета назначается Государем и притом обязательно из членов «по назначению», т.е. из среды эксминистров и прочих представителей высших звеньев бюрократии и придворных чинов, осевших в Совете. Разумеется такой председатель защитит своего, «не выдаст Ивашку головой». Надо иметь в виду, что в высших эшелонах управления было много лиц, связанных узами давней дружбы, спаянных узами университетского, лицейского братства, полкового товарищества, соединенных родством, общностью служебных интересов. К примеру, Родзянко — председатель двух Дум, был в близком родстве с князьями Голицыными, Юсуповыми, и через последних — с Императорской фами­лией. Столыпин был в близком родстве с графами Толстыми, через них с князьями Волконскими, Гончаровыми... Боярский род Пушкиных имел общего предка с Романовыми, и многими аристократическими родами. Эти родственные, житейские связи тоже сыграли свою роль в создании особых гарантий, защитных барьеров высшей бюрократии, сановников, от покушений на честь и достоинство со стороны «народных избранни­ков». Цезарь выше ученых голов.

Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10