Реферат: Чего не знал Заратустра

Реферат: Чего не знал Заратустра

Александр Воин

Вместо вступления

Я собираюсь полемизировать не с древним персидским пророком Заратустрой, а с его тезкой, созданным воображением Фридриха Ницше. С Заратустрой, который оказал столь сильное, почти магическое влияние на немецкую молодежь, шедшую сначала в Гитлерюгенд, затем в национал-социалисты, Вермахт и СС. С Заратустрой-Ницше, которого советская пропаганда, и не только она одна, считают предтечей фашизма. Но также с Заратустрой, который был воспринят с большим восторгом не только в Германии, но и в тогдашней России. И не только в тогдашней, и не только в России. И сегодня и во всем мире у Ницше есть много поклонников, и долго еще и в будущем будет Заратустра завораживать молодых людей всех народов, молодых прежде всего, молодых, дерзающих, ищущих своих вершим и стремящихся покорить их. И будет завораживать по праву, ибо, если фашизм, как идеологию, можно отбросить полностью как одноцветно черное зло, то в том, что создал Ницше и в "Заратустре" прежде всего, есть мысли, выраженные с редкой силой и красотой, которые навсегда войдут в сокровищницу человеческого духа.

Уже из вышесказанного видно, сколь противоречивое наследие оставил Ницше и как не мешает в нем разобраться. Попыток разобраться было сделано не мало /упомяну лишь Соловьева и Бердяева в русской философии. Но, судя по тому, что совсем еще недавно Ницше и его Заратустра были запрещены на территории бывшего Советского Союза, а сегодня с разрешением публикации раздаются в печати и по телевидению, среди потоков дифирамбов, утверждения, что Ницше не имеет никакого отношения к фашизму, разбираться еще есть в чем, что я и попытаюсь сделать.

Итак, прежде всего, попробуем уяснить себе, что знал Заратустра и чему хотел он нас научить. На это не так просто ответить и потому, что не так уж просто само учение, но также из-за стиля, которым написана книга. Вот что говорит сам Заратустра о стиле:

"Из всего написанного люблю я только то, что пишется своей кровью"

"Кто пишет кровью и притчами, тот хочет, чтобы его не читали, а заучивали наизусть,

В горах кратчайший путь-с вершины на вершину, но для этого надо иметь длинные ноги. Притчи должны быть вершинами: и те, к кому говорят они - большими и сильными."

Притчевый стиль не изобретен Ницше, он был известен человечеству давно и вершиной его, безусловно, является Библия. Художественные достоинства этого стиля вообще и в "Заратустре" в частности не нуждаются в моих похвалах. "Расплавленное золото прозы" сказано о нем и я могу лишь присоединиться к этому мнению, если речь идет о лучших на мой вкус местах книги. Но притчевый стиль имеет и свою слабую сторону, особенно для работы философской, каковой и является "Заратустра". Он не требует от автора рационального обоснования его утверждений и позволяет ему оставлять много недоговоренностей и даже противоречить самому себе. Правда, противоречия эти, как правило, кажущиеся, как в Евангелии, где в одном месте сказано: "Не судите, да, не судимы будете", а в другом - "Кто убил, тому Синедрион", т.е. суд. И эта кажущаяся противоречивость способствует художественной силе. Т.е. читателя неглубокого и нетерпеливого она, конечно, отпугивает, но долгую жизнь книге определяет не этот читатель. А тот, что определяет, понимает, что противоречие - видимое, а на самом деле в одном случае речь идет об одном суде, а в другом - совсем о другом. И то, что ему самому приходится додумывать, увеличивает в его глазах очарование книги.

Но с другой стороны давать читателю самому додумывать давно превратилось в накатанный литературный прием, ставший, пожалуй что, бичом литературы сегодня. За ним посредственность, причем не только в литературе, но и в кино, и телевидении скрывает, как правило, отсутствие своих мыслей. Зачастую это сочетается с тем, что берется апробировано значительная тема, как, скажем, в телефильме "Мать Иисуса" и вокруг разводится глубокая философия на мелкой воде. Или наигрывают на низменных инстинктах человеческой природы, т.е. инстинкты сами по себе не низменны и не высоки, а просто инстинкты, но их превращают в низменные соответствующим, с позволения сказать, искусством/ и опять же изображают глубокомысленную позу исследователя человеческой природы, настоль глубокого, что так просто его не понять, а надо сильно додумывать.

Но не только у литературных поденщиков, к которым Ницше, конечно, никак не принадлежит, прием недоговоренности, а тем более противоречия с самим собой /неразъясненного/ превращается в недостаток. Это может быть недостатком и настоящей литературы, тем более, если речь идет, как уже сказано, не просто о литературе, а о философии /или религии/. Ибо это порождает неверные толкования, которые человечество потом выхаркивает кровью.

Думал ли ты об этом Заратустра? Оказывается, думал и вот что писал:

"Я люблю все, что ясно смотрит и правдиво говорит. Но он - ты ведь знаешь это, ты, старый папа, - он был немного из твоего рода, из рода священнического - его можно было разно понимать.

Его часто и совсем нельзя было понять. Как же сердился он на нас, этот дышащий гневом, что мы его плохо понимали! Но почему же не говорил он яснее?"

Папа, с которым ведет здесь беседу Заратустра, это Папа Римский, а "он", которого можно было разно понимать, это Иисус Христос /или Господь Бог/ и речь идет о недостатке канонического учения христианства, допускающего это разное понимание.

Но как сильно сказанное здесь Заратустрой относится и к нему самому. И не только неясности и видимые противоречия оставил нам Заратустра. Он оставил нам и такие противоречия, которые не переступить никакими "длинными ногами". Я покажу это в дальнейшем.

Конечно, есть и объективная сложность, объяснять сложную жизнь /и до глубоких глубин проникает в нее Заратустра/, и, как сказал Христос: "Не мечите бисер перед свиньями"/ Тоже по видимости противоречит его проповеди смирения и "блаженны нищие духом"/ - И все же тому, для кого эта сложность слишком велика, не следовало бы называть себя пророком, согласись, Заратустра.

И еще насчет "писать кровью". Нет спору - немало прекрасных страниц мировой литературы написаны кровью сердца. Но, конечно же, не только кровью можно писать хорошо. Вряд ли кто скажет, что строфа Пушкина

На холмы Грузии легла ночная мгла

Бежит Арагви предо мной

Мне грустно и легко, печаль моя светла

Печаль моя полна тобой написана кровью. Но пусть попробует Ницше убедить нас, что она не написана поэтом от Бога. Главное же, что ультимативное требование к самому себе писать кровью приводило многих к неестественности, напыщенности, экстатичности стиля. Не избежал этого и Заратустра. И именно там, где запутывается мысль его и теряет прозрачную ясность, где противоречия из видимых превращаются в сутьевые, нарастает экстатичность стиля, доходя почти до шаманских завываний и неприличного самохвальства:

"О душа моя, я дал тебе новые имена и разноцветные игрушки, я назвал тебя "судьбою, "пространством пространств", "пуповиной времени" и "лазоревым колоколом".

"И поистине, о душа моя! Кто бы мог смотреть на твою улыбку и не обливаться слезами? Сами ангелы обливаются слезами от чрезмерной доброты твоей улыбки".

"Ибо таков я от начала и до глубины, притягивающий, привлекающий, поднимающий и возвышающий, воспитатель и наставник, который некогда не напрасно говорил себе: Стань таким, каков ты есть!"".

"Меня уносит, душа моя танцует. Ежедневный труд! Ежедневный труд! Кому быть господином земли?

Месяц холоден, ветер молчит. Ах! Ах! Летали ли вы уже достаточно высоко? Вы плясали: но ноги еще не крылья."

И т.д.

Заратустра - проклинатель

Теперь вернемся к вопросу, что знал Заратустра, и чему хотел он нас научить. В разговоре с первым, кого он встречает после десятилетнего уединения в горах, где зачал свое учение, провозглашает Заратустра: "Я люблю людей".

Движимый этой любовью, он спускается с гор, дабы передать людям свое учение, и вот первые слова его обращенные к ним:

"Я учу вас о сверхчеловеке. Человек есть нечто, что должно превзойти. Что сделали вы, чтобы превзойти его?

Все существа до сих пор создавали что-нибудь выше себя: а вы хотите быть отливом этой великой волны и скорее вернуться к состоянию зверя, чем превзойти человека?"

Мы еще не знаем, что такое сверхчеловек, но нам уже ясно, что любовь Заратустры к людям это не всепрощающая любовь, что Заратустра не приемлет человека и человечество в их нынешнем состоянии и, что любит он их лишь как переходный этап к будущему более совершенному человечеству. И эту мысль он повторит и разовьет множество раз на протяжении книги:

"Человек-это канат, натянутый между животным и сверхчеловеком, - канат над пропастью."

"Человек-это мост...". И т. д.

Итак, дразнящий молодую кровь призыв к совершенствованию. К совершенствованию куда, возникает вопрос. Но прежде всего к совершенствованию откуда? Что отталкивает Заратустру в современном ему человеке и что он хочет в нем превзойти? Тут начинается учение Заратустры об антиподе сверхчеловека, о последнем человеке. Вот что он пишет о нем: "Смотрите! Я показываю вам последнего человека.

"Что такое любовь? Что такое творчество? Устремление? Что такое звезда?" - так вопрошает последний человек и моргает".

Тяжело не узнать портрет этого моргающего. Праведен гнев Заратустры и громом гремят его обличения последнего человека - обывателя. Во всех личинах, которые любит надевать на себя обыватель, узнает его Заратустра и особенно ненавидит он тех, кто прикрывает свое ничтожество служением великой идее:

"Вы жметесь к ближнему, и для этого есть у вас прекрасные слова. Но я говорю вам: ваша любовь к ближнему есть ваша дурная любовь к самим себе.

ВЫ бежите к ближнему от самих себя и хотели бы из этого сделать себе добродетель: но я насквозь вижу ваше бескорыстие".

"Я хожу среди этих людей и дивлюсь: они измельчали и все еще мельчают...

В сущности, в своей простоте они желают лишь одного: чтобы никто не причинил им страдания. Поэтому они предупредительны к каждому и делают ему добро. Но это трусость: хотя бы и называлась она «добродетелью"."

"Своею добродетелью хотят они выцарапать глаза своим врагам, и они возносятся только для того, чтобы унизить других.

Но опять есть и такие, что сидят в своем болоте и говорят из тростника: "Добродетель - это значит сидеть смирно в болоте.

Мы никого не кусаем и избегаем тех, кто хочет укусить, и во всем мы держимся мнения навязанного нам."

Опять-таки есть и такие, что любят жесты и думают: добродетель - это род жестов.

Их колени всегда преклоняются, а их руки восхваляют добродетель, но их сердце ничего не знает о ней.

Но есть и такие, что считают за добродетель сказать: "Добродетель необходима"; но в душе они верят только в необходимость полиции".

Это о прикрывающихся любовью к ближнему и добродетелью. А вот о тех, кто прикрывает свою зависть любовью к справедливости и равенству:

"Мщение сидит в твоей душе: куда ты укусишь, там вырастает черный струп, мщением заставляет твой яд кружится душу!

Так говорю я вам в символе, вы, проповедники равенства, заставляющие кружиться души! Тарантулы вы для меня и скрытые мстители!"

""Мщению и позору хотим мы предать всех, кто не подобен нам» - так клянутся сердца тарантулов."

К теме последнего человека примыкает у Заратустры проклинание всего того, что заслуживает проклятия в этой жизни. "Не можешь благословлять - научись проклинать" говорит он, хоть сам он может благословлять и благословляет, но прежде всего Заратустра - великий проклинатель, проклинатель всего низкого, недостойного, мелкого и подлого в человеке:

"Не раб ли ты? Тогда ты не можешь быть другом. Не тиран ли ты? Тогда ты не можешь иметь друзей."

"И посмотрите на этих мужчин: их глаза говорят, они не знают ничего лучшего на земле, как спать с женщиной.

Грязь на дне их душ, и горе, если у грязи их есть еще дух!"

А вот обо всех тех, кто берется учить людей и вести их, но заботится лишь о признании толпы, об успехе, карьере и благополучии своем:

"Народу служили вы и народному суеверию, вы все знаменитые мудрецы, а не истине! И потому только платили вам дань уважения."

"В пустыне жили искони правдивые, свободные умы, как господа пустыни; но в городах живут хорошо откормленные знаменитые мудрецы - вьючные животные."

О поэтах:

"Немного похоти и немного скуки: таковы еще лучшие мысли их". "Они для меня недостаточно опрятны: все они мутят свою воду, чтобы глубокой казалась она."

А вот об академических ученых, гуманитариях:

"Когда выдают они себя за мудрых, меня знобит от мелких изречений и истин их: часто от мудрости их идет запах, как будто она исходит из болота: и по истине, я слышал уже, как лягушка квакала в ней!"

И еще о философах, которые отрывают свою философию от проблем жизни и общества, ставят себя "выше этого":

"Это сравнение прилагаю я к вам, чувствительные лицемеры, к вам, ищущим "чистого познания"! Вас называю я - сластолюбцами!

В презрении к земному убедили вы ваш дух, но не ваше нутро: а оно сильнейшее в вас!"

"Но в том проклятье ваше, вы, незапятнанные, вы, ищущие чистого познания, что никогда не родите вы: хотя бы широко, как роженица, и лежали вы на горизонте!"

Все эти лжемудрецы, лжеученые и лжепоэты существовали во все времена, но с каждым поколением становится их все больше, и чем больше их становится, тем вреднее, опаснее они. Сегодня опасность от них сравнима с опасностью экологической катастрофы, ибо загрязняют они духовную сферу и забивают информационные каналы также, как отходы технологической цивилизации засоряют атмосферу и отравляют водные источники. И потому сказанное о них Заратустрой, звучит сегодня пророчески. Но особенно пророчески звучат сегодня его обвинения сорта людей, которых в "Неорационализме" (Киев, Укринтермед,1992) и в "Записках "оле"" (Израиль, Кинор,1985, №5) я назвал новоментальцами, сорта людей, который хоть и существовал всегда, но именно сегодня претендует на доминирующую в обществе роль, отправляясь от ставших модными в мире западной цивилизации философий. Вот что писал о них Заратустра:

"Базар полон шумящими паяцами и народ хвалится своими великими людьми"

Разве не подходит это к нынешним звездам "шоу", дешевого кино и телевидения с культом секса и насилия, ко всяким Мадоннам, Принцам, Чечолинам, Шварценеггерам и иже с ними?

А вот о тех, кто считается качественными и даже великими представителями современного искусства и которые воистину не лишены таланта:

"У комедианта есть дух, но мало совести духа".

"Завтра у него новая вера, а послезавтра еще более новая". "Опрокинуть - называется у него доказать. Сделать сумасшедшим - называется у него убедить".

Как великолепно это подходит к Набокову, Кафке, Бергсону, Бродскому и т.д. А вот к Толстому и Достоевскому, Баху и Вивальди, к Солженицыну это не подходит.

Как уже сказано, Заратустра - великий проклинатель и поэтому обличительная сторона - лучшая в его учении. Но и здесь не во всем можно согласится с ним. И не в том дело, что в свойственной ему манере он не определяет нам, о каких именно ученных или поэтах он говорит, и поверхностный читатель может отнести его проклятия ко всем. Дело в том, что, не определяя границ действия сказанного им, 3аратустра не только слабоголового читателя вводит в заблуждение, но и сам, не ведая, переходит границы истинности своих утверждений. Хорошо звучат проклятия Заратустры тарантулам, прикрывающим свое ничтожество и мстительность призывами к равенству

Но не только сторонников полного равенства относит Заратустра к тарантулам, но и сторонников равных прав, сторонников демократии, восстающих "против всего власть имущего" причисляет туда же.

Но особенно перегибает Заратустра в своих проклятиях Христианству и его последователям. Конечно, прав он, бичуя ничтожество и посредственность, прикрывающихся любовью к ближнему и христианской добродетелью.

"И когда я кричу: "Кляните всех трусливых демонов в вас, которые желали бы визжать, крестом складывать руки и поклоняться!", они восклицают:"3аратустра нечестивец".

И особенно кричат об этом их проповедники смирения: - да, именно им люблю я кричать в самое ухо: "Да! Я - Заратустра, нечестивец!

Проповедники смирения! Всюду, где есть слабость, болезнь и гниение, они ползают, как вши; и только мое отвращение мешает мне давить их".

Прав Заратустра в неприятии смирения, принижающего человека, заставляющего его безропотно принимать болезни, нищету и убожество, лишающего его воли к жизни. Прав он и выступая против смирения, заставляющего человека безропотно и некритично принимать учения, религиозные или нет, тем более трактовку их вероучителями:

"Я - Заратустра, нечестивец: я варю каждый случай в моем котле. И только когда он там вполне сварится, я приветствую его, как мою пищу."

Но даже не зная дальнейшего учения Заратустры, нельзя не почувствовать оголтелость этой его позиции. Неужто совсем нет места смирению в системе ценностей человека, смирению пред лицом надличного и вечного, если не перед Богом, то перед Природой? Природой если и не Богом сотворенной, то уж точно не человеком, и той Природой, тем прекрасным даром Бога или судьбы, среди которой зародилось человечество, которую оголтелая гордыня самоутверждения и несмирения современного человека, не одним лишь Заратустрой воспитанная, но и им тоже, ставит сегодня на грань гибели, угрожая тем самым и существованию самого человечества?

Еще больше вызывают возражение пламень и сера, которые извергает Заратустра против сострадания:

"Поистине не люблю я сострадательных, блаженных в своем сострадании..."

Если иметь в виду только тех "сострадательных", особенно расплодившихся на Западе со времен папы Фрейда, что весь свой пыл тратят на защиту слабого человека, неспособного властвовать над своими инстинктами /не говоря уж о том, как трактуются природа этих инстинктов/, тысячу раз прав Заратустра. Ибо, защищая педерастов и прочую грязь, засоряют эти лжегуманисты весь сад человеческой жизни и, прежде всего такую тонкую и важную сферу его, как любовь и дружба, хоть и талдычат они на эти темы без конца, как массовик - затейник на пароходной экскурсии. Бывают и другие виды сострадания, равносильного слабости и терпимости к тому, с чем мириться нельзя. Но разве можно отринуть всякое сострадание? И во что тогда превратится человеческая жизнь? И как мог ты, Заратустра, эстет и поклонник полифонической музыки, кляня сострадание и христианство в целом, ни словом не упомянуть о музыке Вивальди и Баха, величайшей музыке, сотворенной человеком, и музыке, исполненной сострадания к людям?

Страницы: 1, 2, 3, 4