Курсовая работа: Гоголь и Город: опыт духовного путеводителя

Акакий в переводе с греческого значит «невинный», «незлобивый». О.Г. Дилакторская, изучавшая фантастическое начало в «Петербургских повестях» Гоголя, пишет: «Это имя значимо, символично. Герой не просто кроткий, незлобивый, а кроткий и незлобивый в квадрате». Голландский исследователь Ф.Дриссен еще в 1955 году высказал предположение, что небесным покровителем героя является подвижник шестого века Акакий Синайский, а в 1966 году немецкий славист Зееман уточнил, что житие этого святого Гоголь мог найти в «Лествице» Иоанна Синайского (Лествичника) – своей настольной книге, посвященной постепенному духовному восхождению человека в небесные обители. К этому же источнику восходят и повествования о святом Акакии в Четьях Минеях свт. Димитрия Ростовского, «Прологе» и других житийных сборниках, также известных писателю. Святой Акакий прославился сугубым подвигом послушания, который совершал, будучи келейником у одного старца с весьма жестоким и своенравным характером. Старец мучил его ругательствами и побоями. Потом Акакий умер. И когда другой, благочестивый старец, не доверяя слухам о его ранней кончине, спросил у гробницы: «Брат Акакий, умер ли ты?», послышался ответ: «Отче, как можно умереть делателю послушания?»

Гоголевский герой действительно чем-то напоминал своего небесного покровителя: был кроток и безответен, безропотно сносил насмешки и злые шутки молодых чиновников. Однако он не был святым: его безответность была вынужденной, а не осознанно свободной, что характерно для христианских подвижников, а его послушание доходило до автоматизма. Весьма выразителен следующий эпизод. Желая вознаградить Акакия Акакиевича за долгую службу, ему поручили не обыкновенное переписывание, а нечто более сложное: изменить заглавный титул, поставить другое лицо в глаголах. Это «творческое» задание так его измучило и испугало, что он от него отказался и вернулся к прежнему бездумному переписыванию. Автоматическое свое занятие он исполнял ревностно, с любовью – «некоторые буквы были у него фавориты». Акакий Акакиевич был делателем буквы, а не духа. А после смерти, в отличие от своего святого покровителя, он стал делателем бунта, а не послушания. Бунт же произошел от страсти, а страсть – настоящая страсть! – возникла в бедном маленьком чиновнике… к новой шинели.

Гоголь призывает нас и сострадать своему герою, и в то же время всматриваться в его духовную проблему. Да, шинель действительно была насущной вещью для него: автор мастерски описывает петербургский промозглый ветер, который дует одновременно со всех сторон. Проходит полгода с начала пошива новой шинели, а лютая зима, кажется, и не думает кончаться – писателю важно показать, что в Петербурге, северной столице, царит «вечная зима», что холод пронизывает и духовную атмосферу города: тоскливо, зябко, одиноко в ней душе человека. Сослуживцы Акакия Акакиевича порой развлекались тем, что сыпали ему на стол бумажки, с канцелярским остроумием называя их снегом. Он терпел, и только когда злые шутки могли повредить делу, когда его толкали под руку, с какой-то особой интонацией произносил: «Оставьте меня! Зачем вы меня обижаете?» Лишь один из них услышал в этих проникновенных словах другие: «я брат твой», и эти слова перевернули его сердце и жизнь.

Таким образом, новая шинель нужна была Акакию Акакиевичу не только для того, чтобы прикрыть бренное тело, но еще более для того, чтобы почувствовать себя человеком, осознать себя равным среди других людей. И его существование действительно заметили, наконец, благодаря шинели (по одежке встречают!) и осчастливили, включив в свое сообщество, но как же мало это сообщество напоминало человеческое братство! Пошумели вокруг обновки, уговорили ее обмыть, заманили, напоили и… забыли за картами и пустой болтовней. К двенадцати часам ночи новая шинель валялась на полу, и бедный Акакий Акакиевич, снова одинокий и робкий, отправился в холод и мрак навстречу беде: бандиты отняли у него новую шинель, а будочник, этот страж порядка, проявил полное безразличие к происшедшему и полное нежелание вмешиваться. В так называемом «полицейском государстве» граждане беззащитны, брошены на произвол судьбы – увы, традиции эти проявляются по сей день …

Гоголь с большой духовной проницательностью показывает, что разного рода опасности и соблазны подстерегали Акакия Акакиевича с момента его призрачного «триумфа» (в связи с появлением новой шинели) на каждом шагу: чуть только воспрял он духом, чуть только поднял голову и посмотрел по сторонам с торжеством – и уже взгляд упал на витрину, где была выставлена картинка с игривым сюжетом, и уже выпил лишнего, и уже на обратном пути «побежал было вдруг, неизвестно почему, за какою-то дамою, которая, как молния, прошла мимо и у которой всякая часть была исполнена необыкновенного движения». Впрочем, опомнившись, он подивился своей «неизвестно откуда взявшейся прыти».

Между прочим, подобным же образом ведет себя в финале повести «значительное лицо»: проведя приятный вечер у знакомого, выпив, как и Акакий Акакиевич, два стакана шампанского, он почувствовал «расположение к разным экстренностям» и, уютно закутавшись в дорогую шинель, повелел кучеру везти себя не домой, а к немке Каролине Ивановне, которая была ничуть не моложе и не лучше его жены. Тот, кто недавно кричал бедному Акакию Акакиевичу: «Понимаете ли вы, кто стоит перед вами?» - и перечислял все промежуточные инстанции, которые следовало пройти, чтобы добраться до высшей ступени бюрократической лестницы, на которой он утвердился, - этот самый человек на лествице духовной, пожалуй, еще и не стоял, а если и стоял, то наверняка пониже запуганного им маленького чиновника. Они – антиподы по социальному статусу и собратья по человеческим немощам. И потому автор, жалея бедного Акакия Акакиевича, с неменьшей духовной жалостью говорит и о «бедном значительном лице». Сорванная с его плеч призраком Акакия Акакиевича генеральская шинель обнажила обыкновенную слабость и обыкновенный страх. На «значительном лице» не было лица, когда он прибыл домой. И если с тех пор он приподнялся над своей прежней человеческой ничтожностью, то потому только, что стал реже выкрикивать свои грозные фразы и лучше выслушивать людей.

И, наконец, последнее. Нам важно понять, как смотрит писатель на фантастическое окончание истории маленького чиновника, который, словно в отместку за свою неприметно прожитую жизнь, заставил после своей смерти весь Петербург с ужасом говорить о себе как о грозном призраке-похитителе чиновничьих шинелей.

Тайна посмертной участи героя связана с тайной его рождения. Литературовед В.Е.Ветловская, наиболее подробно и глубоко изучавшая житийные источники гоголевской «Шинели», обращает внимание на то, что на 22 марта приходится память святого мученика Василия, с которого во времена Юлиана Отступника медленно, с методической жестокостью сдирали кожу за то, что он остался верным Небесному Царю и обличил предательство царя земного.

Используя метафору «тело-одежда», которая нередко употребляется в христианской литературе, Ветловская обращает внимание на тот факт, что в повести у Акакия Акакиевича сначала была отнята шинель, а потом его лишили и последнего, что у него еще было – кожи и тела. И все же это еще не самое последнее – у героя оставалась небесная душа, которая, считает исследователь, незримо облачена в царскую порфиру (имя Василий в переводе означает «царственный»).

Однако «ужасная», по слову Достоевского, трагедия маленького героя Гоголя нам видится как раз в том, что ему эта вечная царская порфира была не нужна: даже посмертно душа его жаждала… шинели. Еще при жизни шинель – вещь, разумеется, необходимая, но все-таки всего лишь вещь – стала для него целью существования и «вечной идеей». Она оказалась предметом страстной любви и заменила ему «приятную подругу жизни». Ради нее он шел на любые жертвы, совершал в течение нескольких месяцев настоящий подвиг аскезы. Ради нее, в конечном счете, он отдал жизнь. Теперь, после смерти, тело уже не нуждалось ни в тепле, ни в прикрытии, но зато душа оказалась привязанной к тому, что всецело владело ею на земле. Оттого-то она и не могла оторваться от земли, где испытывала столько страданий, не могла подняться вверх, в небесные обители .

Акакия Акакиевича много жалели душевно, с позиций гуманизма. Но он, безусловно, нуждается и в самой главной - духовной жалости: душа его была слишком привязана к миру с его ложными ценностями, его табелью о рангах, она совсем забыла о вечности и находилась в плену у земли и земной вещи даже посмертно.

Существует евангельская притча о званых и избранных. Царь призвал на пир званых гостей, но они один за другим с извинениями отказывались прийти из-за житейских забот: один купил дом, другой – вола, третий только что женился. Тогда царь, разгневавшись, послал слуг, чтобы пригласили они всех, кого найдут на дороге: нищих, слепых, хромых, убогих. И те с готовностью собрались на пир, оказавшись в числе избранных. Был, однако, среди этих убогих счастливцев один, пришедший не в брачных одеждах. Царь изгнал этого человека во тьму внешнюю… А теперь зададимся вопросом: как отнесся бы царь к бедняку, который вместо брачных одежд («царской порфиры») предпочел прийти на небесный пир… в отнятой генеральской шинели? Пусть этот вопрос останется открытым – не нам судить.

И еще одно замечание. Те, кто интересовался тайной даты рождения героя и житийными источниками «Шинели», пока что не обратили внимания на следующее знаменательное совпадение: 22 марта, когда родился Акакий Акакиевич, празднуется память еще одного святого, Исаакия Далматского. Его имя упоминается в святцах также и на день 30 мая, когда родился император Петр I. Поэтому святой Исаакий считается небесным покровителем великого основателя города, в его честь воздвигнут Исаакиевский собор. Если дата рождения Акакия Акакиевича выбрана не случайно, то тогда можно предположить, что через имя общего святого Гоголь прозревал некую связь между создателем новой столицы и маленьким чиновником - ее невинной жертвой. Без них обоих немыслимо представить себе существование великого города, они его неотъемлемые полюса. Кстати, в повести однажды мелькнул силуэт знаменитого Медного всадника, но в очень сниженном виде – затасканном чиновничьем анекдоте о коменданте города, которому пришли сказать, что подрублен хвост у фальконетова монумента. Однако есть в этом анекдоте и что-то символическое: подрубленный хвост – это ведь утраченная точка опоры. Петр, «вздернув» Россию, нацелив ее на временные ценности, отвернув ее от вечных ориентиров и тем самым лишив надежных нравственных опор, подорвал устойчивость государства, запрограммировал грядущие бунты.

И вот уже другая связь просматривается в духовном пространстве повести - связь между бедным Евгением пушкинского «Медного всадника» и Акакием Акакиевичем из гоголевской «Шинели», между безумным бунтом одного и посмертным бунтом другого. Здесь угадываются дальние и грозные исторические перспективы: «маленький человек» с его попранными маленькими радостями и надеждами, его украденной мечтой, с его лишенной внутренних опор и высших целей жизнью, может стать ферментом больших социальных потрясений и великих апокалиптических бурь.

Собратом по несчастью пушкинского «бедного безумца» Евгения, титулярного советника Акакия Акакиевича, а также художника Пискарева из повести «Невский проспект» является Аксентий Иванович Поприщин из «Записок сумасшедшего». . Как и Акакий Акакиевич, Поприщин - вечный титулярный советник. Как и Пискарев, он сходит с ума и гибнет от любви. Он начинает с обоготворения генеральской дочки, а кончает открытием, что женщина влюблена в беса, «и она выйдет за него, выйдет!»

Самые разные темы и мотивы «Петербургских повестей» собраны в этом маленьком шедевре Гоголя, доведены до края и даже перехлестывают через край. Но при всем художественном риске писатель скрупулезно точен и убедительно достоверен в описании истории болезни своего героя. Доктор Тарасенков, лечивший Гоголя, однажды поинтересовался, приходилось ли ему читать записки психически больных людей. Гоголь ответил, что приходилось, но уже после написания повести. «Да как же вы так верно приблизились к естественности?» - воскликнул Тарасенков. – «Это легко: стоит представить себе», - сказал Гоголь. Писатель словно перевоплотился в своего героя – для того, чтобы через его безумие обнаружить и обличить безумие мира. Безумие героя логично, логика мира безумна.

Петербург, замысленный его основателем как регулярный («правильный») город со стройными шеренгами домов, оборачивается в повести своей самой бредовой стороной. И выясняется, что маленьких чиновников в столице, как собак, и жизнь у них собачья, а у собак европейская кухня и барский апломб. Самые «умные» учреждения, сортировка людей по рангам абсурдны для нормального разумения, а абсурдные вопросы сумасшедшего содержат здравый смысл: «Что ж из того, что он камер-юнкер?.. Ведь через то, что камер-юнкер, не прибавится третий глаз на лбу! Ведь у него нос не из золота сделан, а также как и у меня, как и у всякого. Ведь он им нюхает, а не ест, чихает, а не кашляет». Так возникает тема «носа», и по мере развития болезни Поприщина носы уже населяют Луну, а Луну надо спасать, поскольку Земля скоро сядет на нее, а «насевши, может размолоть в муку носы наши». В бреде сумасшедшего мелькают трезвые прозрения о том, что искаженная безумием человека жизнь на земле может прийти к глобальным космическим катастрофам.

И еще открывается бедняге Поприщину, что его современники «юлят во все стороны и лезут ко двору», что они «мать, отца, Бога продадут за деньги, честолюбцы, христопродавцы!»

Честолюбие движет людьми, правит миром, - эта проницательная мысль главного героя облечена в форму бреда: «честолюбие оттого, что под языком находится пузырек, и в нем небольшой червячок величиной с булавочную головку». Не сродни ли, однако, этот неприметный «земной» червячок тому адскому червю, который, согласно Писанию, неутомимо угрызает грешную душу в вечности? Червячок честолюбия подтачивает и душу маленького чиновника Поприщина, становится причиной его душевной болезни, которая начинается с подозрений, что столоначальник ему завидует, а кончается манией величия. И вот уже перед нами «король Испанский Фердинанд VIII». Акакий Акакиевич с его шинелью остался где-то далеко позади: Аксентию Ивановичу нужна уже не шинель, а королевская мантия, которую он сооружает из нового вицмундира. Следует запись: «Мантия совершенно готова и сшита. Мавра вскрикнула, когда я надел ее».

Бедный Поприщин, вознесший себя на испанский престол, безусловно, болен самозванством. Самозванство – это удел всякого болезненно самолюбивого утверждения своего «я» в мире. А между тем, мир гонит, выталкивает героя: нет ему места ни в холодном чванливом Петербурге, ни в выдуманной им Европе (сумасшедшем доме), где больно дерется палкой «великий инквизитор».

Но когда бедный безумец выступает уже не в самозваном обличии, а в наготе измученной человеческой души, какое же истинное величие и красоту обнаруживает эта душа, какая правда сияет в ее искренней слабости, как жаждет она своей подлинной родины – земной и небесной: «Спасите меня! Возьмите меня! Дайте мне тройку быстрых, как вихорь, коней! Садись, мой ямщик, звени мой колокольчик! Взвейтеся, кони, и несите меня с этого света… Матушка, спаси твоего бедного сына! Урони слезинку на его больную головушку!.. Ему нет места на свете! Его гонят! – Матушка, пожалей о своем больном дитятке!..» Душа в этот момент жаждет истины, и тогда возникает образ матери - единственно близкого, любящего существа, возникают образы не Петербурга, а Италии и крестьянской избяной России – они непостижимо сопряглись в сердце художника, наконец, возникает светлый образ небес. Это одно из наиболее высоких, наиболее пронзительных мест в русской литературе, и в голосе героя ясно слышен духовный плач самого Гоголя.

Да, в «Петербургских повестях» можно найти скрытую авторскую исповедь. В этом отношении особое место занимает «Портрет», где собраны самые заветные мысли писателя о высшем назначении искусства, об огромной ответственности художника за свои творения, о тех искушениях и соблазнах, которые подстерегают его на каждом шагу, даже тогда, когда он создает, казалось бы, выдающиеся произведения. «Дивись, сын мой, ужасному могуществу беса, - говорит опытный художник-монах. – Он во все силится проникнуть: в наши дела, наши мысли, и даже в самое вдохновение художника. Бесчисленны будут жертвы этого адского духа…»

Далее (в первой редакции повести) старец предупреждает о скором приходе в мир антихриста. Он появится, когда ослабеет действие природных законов, а значит, беззаконие, беспорядок, хаос, абсурд будут все сильнее расшатывать скрепы мироздания. Вот тогда, считает старец, и родится антихрист – это произойдет сверхчеловеческим, противоестественным путем. Уж не с помощью ли клонирования? – спросим мы, современники «чудес» и горьких плодов научно-технического прогресса. Но не будем строить предположения. Важно другое. Грозное событие, предсказанное гоголевским прозорливцем на основании учения святых отцов, еще впереди - антихрист явится перед самым концом; но уже нынче, предупреждает художник-монах, его дух отчасти воплотился в тех, кто заражен демонической ненавистью к людям и всему гармонически прекрасному в мире.

Слова эти, как узнает читатель, подкреплены жизненным опытом старца: тридцать лет назад ему, тогда еще скромному светскому живописцу, привелось написать портрет таинственного ростовщика, который поселился на одной из бедных улочек захолустной питерской Коломны и наводил ужас на ее убогих жителей. В первой редакции повести упоминается имя этого ростовщика – Петромихали. Нельзя не заметить в нем искаженное звучание псевдонима Петра I – Петр Михайлов (под таким именем, инкогнито, русский царь совершал некоторые поездки в Европу). В первой редакции существовало и внешнее сходство одной из самых загадочных фигур «Петербургских повестей» с основателем города: очень высокий рост, смуглый цвет лица, темные горящие глаза, усы… Но что же внутренне связывало их? По-видимому, тема антихриста, с которым народная легенда, родившаяся в недрах старообрядческих кругов, отождествляла Петра.

Во второй редакции «Портрета» тень императора исчезла вместе с экзотическим именем ростовщика. Таинственный старик оказался безымянным, но демонический его образ стал еще более зловещим. С ним было связано меньше фантастических событий, чем в первой редакции, но зато подробней изображалось его губительное влияние на человеческие души. Владелец несметных богатств, он не ведал жалости и пощады даже к умирающим должникам. Впрочем, иногда он предлагал деньги даром, но, как видно, с таким условием, что от него бежали без оглядки. Те же, кто соглашались взять у него большие деньги, через некоторое время становились неузнаваемыми: щедрые и добрые превращались в скупцов и черных завистников, благородные обнаруживали самые низкие и подлые качества. Все эти жертвы «благодеяний» старика плохо кончили (читатель найдет в повести их истории).

Страницы: 1, 2, 3, 4