Реферат: Борис Пастернак и символизм
Еще
более показателен в поисках символистских корней раннего Пастернака корпус
набросков и законченных произведений из студенческих тетрадей и архива Локса.
Любопытно, что если многие стихи не претендуют на нечто более, чем наброски, то
некоторые («Бетховен мостовых», «Так страшно плыть с его душой...», «И мимо
непробудного трюмо...», «Пространства туч - декабрьская руда...», «Там, в
зеркале, они бессрочны...» и несколько других) можно считать завершенными. В
них ощутимо пастернаковское начало, другое дело - они буквально «прошиты»
символистскими приемами, «голосами» символистов и тяготеют к некоей стилевой
гармонии, в том виде, в каком она была канонизирована символистами.
Ориентированность
на символизм раннего Пастернака более ощутима в прозе, вернее незавершенных
прозаических отрывках, которые писались вперемежку со стихотворениями в
тетрадях с записями лекций и конспектов книг [13]. Если в поэзии того времени
Пастернак был несколько скован и не владел свободно стихом, потому менее
проявлял свое индивидуальное, присущее ему начало, то в прозе он был более
свободен. И потому и «свое», и «чужое» в ней более ощутимо. Вкупе с письмами
стихи и проза начала 1910-х годов составляют единый творческий «надтекст»,
который можно интерпретировать как нечто цельное. Этот «надтекст» обладает ярко
выраженными чертами, казалось бы противоположными, но которые, наверное, и
обеспечивают будущее становление гения. Первая - самобытность, граничащая с
наивностью. Вторая - повернутость в сторону канонов, особенно культивируемых в
текущей литературе.
Выше
отмечалось, что в более поздней автобиографии («Люди и положения») Пастернак
выдвигает на первый план Блока, в то время как в «Охранной грамоте» центральное
внимание уделено Белому. Вероятно, такое смещение имело свою логику и было
необходимо Пастернаку. Но здесь сказывается отпечаток взглядов на пути развития
литературы ХХ века и на свой путь позднего Пастернака. На Пастернака же раннего
Белый оказывает, быть может, большее влияние, чем Блок. Точнее было бы говорить
о запоздалом младосимволистском контексте, в который погружал Пастернак в
начале 1910-х годов, и особенно в 1910-1911 годах и свое творчество, и свою
жизнь. «И разве не разыгрывали что-то зарницы? Они ложились подолгу в облака,
зарывались, мотыльками трепетали в них или протирали всю линию облаков... -
вопрошает Пастернак в стилистике переписки Белого и Блока, которую Пастернак не
мог знать, в письме к О. М. Фрейденберг от 23 июля 1910 года, - как запотевшую
в фантастических пятнах стеклянную веранду. И чем? Бело-голубым пламенем,
которое расшатывало будки и попадало со своими черными обгрызенными нитками
палисадников, ящиков и переходящих пути сторожей мимо рельсовых игл, в которые
нужно было вправить эти далекие нити» (5, 10).
Мотив
железной дороги - устойчивый в лирике символистов - перетекает из письма в
прозаический отрывок «Часто многие из нас...» (1911), в котором рефреном звучат
слова о «поэзии полустанков»: «...нас встречают два тусклых звонка, и в минуту,
которая остается до отхода поезда, мы успеваем заметить конфузливую мглу
платформы, и здания, и дождливое небо, которое, повиснув, копошится в
золотушной и далекой осенней листве...».
В
уже цитированном письме О. М. Фрейденберг от 23 июля 1910 года Пастернак
воздает хвалу городу, его поэзии, что напоминает цветаевское «Волшебство в
стихах Брюсова» [14]: «Тогда, на извозчике, этот город казался бесконечным
содержанием без фабулы, материей, переполнением самого фантастического
содержания, темного, прерывающегося, лихорадочного, которое бросалось за
сюжетом, за лирическим предметом, лирической темой для себя к нам» (5, 13).
Здесь действительность, в данном случае воспоминания о поездке в «Питер»,
обретает черты «текста», строится и осмысляется по законам «текста», по законам
литературного произведения. Как и у символистов, можно говорить о некоем
«тексте жизни», который равен «тексту» литературному и предвосхищает его.
Пастернак
разворачивает в письме к Фрейденберг сугубо символистскую (в своих истоках
романтическую) концепцию соотношения искусства и действительности: здесь и
«глаголы и существительные переживаемого мира, воплощенные существительные, и
глаголы стали прилагательными, каким-то водоворотом качеств, которые ты должна
отнести к носителю высшего типа, к предмету, к реальному, которое не дано нам»
(5, 13).
Нетрудно
заметить в процитированном отрывке из письма излюбленную символистами мысль о
непознаваемости мира, которую разделял в середине 1900-х годов даже такой
рационалист, как Брюсов. Вспомним жест в сторону «теургов» - статью «Ключи
тайн» в «Весах» (1904, № 1). Пастернак примеряет на себя теургическое ожерелье
из «чистого, очищенного от других элементов творчества», из «жизни», которая
«самая... становится качеством» (5, 13) и т. д. («Очищенного от других элементов»
значит - от лежащих вне задач искусства). И все это он возводит к апофеозу
символистского творческого мироощущения - ритму: «И эта беспредметная
фантастика фатальна и преходяща, а ее причинность - ритм» (5, 13).
Вспоминая
ощущения от Пастернака начала 1910-х годов и от его писем, С. Дурылин так
воссоздавал комплекс символистского мироощущения, который был присущ всему
поколению: «Он испытывал приступы кружащейся из стороны в сторону тоски.
Скрябинское томленье (неразрешимое!) было по нем. Он понял его. Он писал мне
длиннейшие письма, исполненные тоскующей мятежности, какого-то одоления
несбыточностью, несказанностью, заранее объявленной невозможностью лирического
исхода в мир, в бытие, в восторг, каким-то голым отчаяньем. Это бросался ему в
голову лирический хмель искания слова. Вячеслав Иванов сказал бы, что он
одержим Дионисом. И это было бы верно» [15].
Первый
слушатель прозаических опытов Пастернака, С. Дурылин возводил эти опыты к
Андрею Белому: «Они казались какими-то осколками ненаписанных симфоний Андрея
Белого, но с большей тревогой, но с большей мужественностью» [16]. Проза Белого
была ориентиром, как можно предположить, от музыки к слову. Те поиски и
открытия, обретенные на пути музицирования и композиторства, на пути приобщения
к Скрябину, пригодились в ритмизированной прозе, во многом напоминающей прозу
Белого. Поздний Пастернак отрицал свою связь с Белым и в вопросе о «музыке
слова», но применительно к стихотворчеству. Однако влияние прозы Белого,
«совершившего переворот в дореволюционных вкусах современников», испытывал
Пастернак и в «Докторе Живаго»!
С.
Дурылин был предельно точен, говоря о том, что ранняя проза Пастернака казалась
«осколками ненаписанных симфоний Андрея Белого». Однако еще более поразительно,
что ранние прозаические отрывки Пастернака напоминают не написанные еще к тому
времени страницы из «Петербурга». Конечно, в «Петербурге» многое от «Симфоний»,
но только в нем Белый достигает иллюзии совпадения описания и происходящих
событий, когда изображаемое как бы само становится новой реальностью. В письме
к О. М. Фрейденберг от 23 июля 1910 года Пастернак формулирует принцип
художественного мироощущения, достаточно сходный с «беловским»: «...сравнения
имеют целью освободить предметы от принадлежности интересам жизни и науки и
делают их свободными качествами...». По мысли Пастернака, «творчество переводит
крепостные явленья от одного владельца к другому; из принадлежности причинной
связи, обреченности, судьбе». И тогда «мы переживаем совершенно иную...
зависимость воспринимаемого, когда самая жизнь становится качеством» (5, 13).
Любопытно
совпадение между Пастернаком и Белым в воссоздании своего «творческого метода».
В другом письме к Фрейденберг (от 28 июля 1910 года) Пастернак сообщает о
задуманном прозаическом произведении, в основе которого следующая фабула:
вылетевшие из окна листки («нотная бумага») с «одиночествами в экстазе» «летят
за окно», и затем они влияют на ход жизни. И далее Пастернак объясняет свой
замысел: «Все целиком - сложный случай, когда жизнь в роли художника, когда
портрет пишется элементами психическими, целыми, своеобразно формирующимися
наклонностями... и тем более субъективными и независимыми, что их преследует
постоянное сомнение «героя»; мне было интересно это как вид, где и психическое,
как краски и звуки, становится средством в творчестве, средством выполнения
задуманного» (5, 21-22).
Нетрудно
заметить, что «жизнь в роли художника» - это весь будущий Пастернак, начиная с
книги «Сестра моя - жизнь». Казалось бы, это никак не вяжется с нашим тезисом о
символистской ориентации раннего поэта. Однако символизм как явление русской
культуры конца 1900-х годов не равен символизму начала 1900-х годов и тем более
1890-х, когда символизм отсутствовал в творческой практике, зато изобиловал в
«манифестах». От «теургических» деклараций, например, 1904 года Белый эпохи
создания «Серебряного голубя» и особенно «Петербурга» ушел далеко. Это
отразилось, хотя и в более позднем осмыслении, в воспоминаниях. Как известно,
писатель заявлял о «рождении сюжета из звука». Конкретно - из звука «у» [17].
«Этот
звук, - пишет Белый, - проходит по всему пространству романа: «Этой ноты на «у»
вы не слышали? Я ее слышал» («Пет<ербург>»); так же внезапно к ноте на
«у» присоединился внятный мотив оперы Чайковского «Пиковая дама», изображающий
Зимнюю Канавку...»
И
точно так же, как молодой Пастернак писал о «жизни в значении художника»
(письмо Фрейденберг), так и Белый признавался: «...я ничего не придумывал, не
полагал от себя; я только слушал, смотрел и прочитывал; материал же мне подавался
вполне независимо от меня...».
Отголоски
замысла прозы, рассказанного Пастернаком в письме к О. М. Фрейденберг, заметны
в трех отрывках - «Уже темнеет. Сколько крыш и шпицей!..», «Мышь» и «Заказ
драмы» (все датированы 1910 годом). В «Заказе драмы» Пастернак как бы
иллюстрирует положения своей «эстетики», изложенной в письмах к Фрейденберг от
23 и 26 июля 1910 года. Определяет три составных начала полноценной, отраженной
в искусстве жизни. Это: 1) «быль, действительность», 2) «лиризм, музыка», 3) «жизнь»
или еще: «жизнь вся».
При
этом оговаривается: «Первое - действительность без движения, второе - движение
без действительности» (4, 743—744).
И
творцу, - можно предположить здесь дань символизму, однако эту веру в творца
Пастернак пронесет через всю свою жизнь, - творцу предстоит «сшить» все «эти
три слоя».
«Творцом»,
атлантом, несущим на своих плечах созданное искусством мироздание, является в
«Заказе драмы» композитор Шестикрылов. (Есть в нем и сквозной герой ранней
прозы Пастернака Реликвимини.) «Композитор Шестикрылов был той терапевтической
нитью, - пишет Пастернак, - которая должна была сшивать оперированный
миропорядок: первое... неодушевленный мир; пеструю, раскрашенную нужду
предметов, безжизненную жизнь, и второе - чистую музыку, обязанность чего-то
немыслимого стать действительностью и жизнью, какой-то поющий, великий, вечный
долг, как остаток после третьего, после жизни, которая ведь тоже выполняет, но
не замечает себя и только предлагает себя в кариатиды неисполнившегося
лиризма».
Шестикрылов
занимает в прозе Пастернака место, сходное с ролью автора в «Петербурге». Автор
в романе Белого соединил в себе, «сшил» разные уровни произведения: 1) мотив
«мозговой игры» и «теневого сознания» Аполлона Аполлоновича Аблеухова, 2) быт
Петербурга, 3) лирическое и сатирическое начала, восходящие в своей основе к
природе поэтического слова (на языке раннего Пастернака - к музыке). Поэтику
первых прозаических опытов Пастернака и Белого в прозе объединяет «принцип
произвола», отсутствие привычного в русской литературе XIX века детерминизма,
мотивировки, что появится, однако, в прозе зрелого Пастернака.
Проза
раннего Пастернака действительно как бы вылетела со страниц Белого. Один из
самых первых набросков - «Я спускался к Третьяковскому проезду...» - с первых
строк растет из гротескового сознания писателя, мысль и слово которого есть не
просто изображенный, но и созданный мир: «Если бы я сказал вот что: толпы,
толпы, толпы, сметались лошадиные морды, сучили нить экипажей с кучерами и
лирическими виньетками в боа, ползла такая цепкая, разрывающаяся и зарастающая
новыми сомнениями лента...»
Вернемся
еще раз к отрывку из «Петербурга», который является для нас чем-то вроде
лакмусовой бумажки новой прозы, сотворенной Белым:
«...Черная,
густо текущая тротуарная гуща не течет, а... ползет; между нею и плитами камня
- тысячи зашаркавших ножек: и ему несомненно кажется, что перед ним побежала
черная бесхвостая многоножка, склеенная из многотысячных члеников; каждый
членик - туловище людское; но людей на Невском проспекте - нет; люди здесь
исчезают, и бежит... многоножка, изрыгая под небо дым чудовищных сплетен своих;
и от сих чудовищных сплетен по временам Нева надувается, выбегая из берегов».
Как
это часто бывает в прозе поэта, она сопряжена с приемами, находками в
стихотворчестве (яркий пример описания города в незавершенной повести Брюсова
(1915) «Моцарт»: «Центр города, с каменными небоскребами, с зеркальными окнами
магазинов, с электрическими лунами (здесь и ниже курсив мой. - О. К.)...
остался позади». Но если у Брюсова большинство творческих открытий было в 1915
году позади и он цитировал свои знаменитые поэтические строки: «Горят
электричеством луны...», то в прозе Пастернака угадывается его будущая поэзия.
Так, из нескольких строк «Мыши» («...нужно, чтобы над замирающим в скрещениях
Шестикрыловым склонился таинственный черный раздавшийся в рефлекторном озарении
потолок с тенью докторских рук») выросла одна из самых загадочных строф в
стихотворении «Зимняя ночь»: «На озаренный потолок / Ложились тени, / Скрещенья
рук, скрещенья ног, / Судьбы скрещенья».
Речь
не идет о «близости» двух текстов. Речь идет о приеме, мелькнувшем в сознании
раннего Пастернака и, может быть, забытом, но оставшемся в подсознании, в
скрытой от других глаз творческой мастерской.
Однако
многие поиски остались лишь в ранней лирике. Среди мотивов, кочующих из прозы в
лирику и наоборот, тема упоминавшихся сумерек:
1.
«Как сырая папиросная бумага, в бюро наложен копировальный слой сумерек...»
2.
«Сумерки, понимаете ли вы, что сумерки это какое-то тысячное бездомное
волнение, сбившееся и потерявшее себя; и лирик должен разместить сумерки; и
вдруг листья клена на асфальте копошатся, копошатся, как множество сумерек, и
асфальт - это такая даль...»
3.
«В заплывшем окне варятся зимние сумеречные контуры бульвара, процеженные
занавесками...».
Сопоставима
и тема Крысолова из Гамельна в прозаических набросках «Вероятно, я рассказываю
сказку...», «Была весенняя ночь...», «Мышь» со стихотворным наброском:
«Рванувшейся земли педаль, / Твоей лишившаяся тайны, / Как мельниц машущая даль
/ В зловещий год неурожайный. / Как этих мельниц взлет бесцельный / И смысл
предания забыт / О крысолове из Гамельна».
Это
позволяет, кстати, датировку упомянутых прозаических отрывков (1910)
распространить и на набросок «Рванувшейся земли педаль...».
Нелишне
отметить, что ранняя проза - более сложная и изощренная по сравнению с ранними
стихами - позволяет понять природу лирических произведений Пастернака. Это
проявляется, к примеру, в стихотворении «Пространства туч - декабрьская
руда...». Выберем из него лишь описание сумерек: «...И как всегда, наигрывает
мглу / Бессонным и юродивым тапером, / И как и ране, сумерек золу / Зима
ссыпает дующим напором...»; «И как обычай, знает каждый зрячий: / Что сумерки
без гула и отдачи / Взломают душу, словно полный зал».
Трудно
избежать соблазна сопоставить стихотворение «Пространства туч - декабрьская
руда...» с хрестоматийными брюсовскими «Сумерками» («Горят электричеством
луны...»). Но не для того, чтобы увидеть сходство. Скорее наоборот. Если у
Брюсова упоение городом, восхищение урбанистическим мироощущением (новым в
поэзии 1900-х гг.), то Пастернак возвращается к традиционной в лирике XIX века
теме гнетущего города, подавляющего человека. Здесь скорее отголоски
блоковского города. Пастернак и видит город (ту же Москву) совсем по-иному, в
свете газовых фонарей, без электрического света [18-20]: «И как всегда, сошлися
нараспев / Картавящие газом перекрестки...»; «И как всегда, из-под громадных
шуб / Глядят подведенные газом лица...».
Из
ранней прозы в стихотворение (или наоборот) перекочевала и тема «подменного
города» [21]: «И вдруг настал чудовищный обмен...».
Но
что особенно важно: стихотворение «Пространства туч - декабрьская руда...»
развернуто в будущее Пастернака-поэта; в нем обилие зерен, из которых
произрастут впоследствии многие строчки, строфы, целые стихотворения.
Стихотворение «Пространства туч - декабрьская руда...» по своему ритмическому и
синтаксическому рисунку напоминает стихотворение «В посаде, куда ни одна нога...»
(«Метель», 1914). И здесь, и там в основе ритмического рисунка - повтор
конструкции с союзом.
Мы
можем только гадать, почему Пастернак не хотел опубликовать «Пространства туч -
декабрьская руда...». Может быть, хотел вернуться к его мотивам и приемам в
будущем, а может быть, считал его несостоявшимся? (Можно, однако, достаточно
определенно сказать, что это стихотворение - «пролог» к первой книге Пастернака
«Близнец в тучах» [22].) Так, из общего строя стихотворения выбивается
последняя строфа, точнее, последние три строки, опрокинутые в лермонтовский
романтизм: «...Душа - воркующий причал / С заступнической жалобой о том, / Как
загнан с ним гостящий океан».
У
Лермонтова в стихотворении «Нет, я не Байрон, я другой...» (1832) сходные
ключевые слова: «В душе моей, как в океане, / Надежд разбитых груз лежит».
Уже
у Лермонтова «душа - океан» - устойчивый знак романтической стилистики и
романтического мироощущения, оставшегося вопреки заявлению о прощании с
романтизмом байронического толка. Пастернак, правда, идя за Лермонтовым, ищет
выхода из замкнутого круга романтических словесных знаков («душа - океан») и
как бы находит: у него «душа - воркующий причал», и лишь потом появляется
«океан».
Можно
найти совпадения между образным и лексическим строем стихотворения
«Пространства туч - декабрьская руда...» и прозой, особенно отрывком «Когда
Реликвимини вспоминал детство...» (1910).
Эти
и другие текстуальные совпадения дают некоторое основание видеть истоки замысла
стихотворения «Пространства туч - декабрьская руда...» в 1910 году. И ранняя
проза, и ранняя поэзия, и письма Пастернака 1910 года наполнены мерцаниями (у
Пастернака в разбиравшемся выше стихотворении «машущие мерцания»)
«символистского ореола». Сам Пастернак иронизировал по этому поводу в «Охранной
грамоте» в связи с одним из наиболее употребимых слов в «символистском словаре»
- «бездна»: «Времена были такие, что в каждую встречу с друзьями разверзались
бездны...»
Страницы: 1, 2, 3, 4
|
|