Курсовая работа: Византия: образ мира
Курсовая работа: Византия: образ мира
А.П. Каждан
Основой
средневекового мировоззрения как в Западной Европе, так и в Византии было
христианство. Уже к концу IV в. оно утвердилось как государственная религия,
хотя отдельные пережитки языческих верований сохранялись на протяжении
столетий: еще в XII в. канонисты осуждали распространенный в деревнях обычай
призывать Диониса во время уборки урожая винограда. Полемическая страсть
византийских богословов X—XII вв. направлялась, разумеется, не столько против
языческих обрядов и мифов, сколько против ислама и иудейства и особенно против
вероисповедных отклонений внутри самого христианства — против так называемых
ересей.
Христианские
мифы и символы стали своеобразной знаковой системой эпохи: в них оформлялись не
только сложные богословские конструкции, но и обыденные элементы быта. Крест
как символ искупительной смерти Христа не только чеканился на монетах, не
только украшал императорскую диадему, но и ставился на купчих грамотах и на частных
письмах. Ему придавали магическое значение: считалось, что знак креста
отвращает демонов. Анна Комейна рассказывает, что ее мать, жена императора
Алексея I, почувствовав приближение родов, осенила живот знаком креста и
воскликнула: «Дитя, подожди отцовского возвращения» (император еще не вернулся
из похода) — и плод в материнской утробе подчинился магической силе крестного
знамения.
Космос
был «христианизирован»: в руководстве по предсказанию погоды, составленном
византийским чиновником — протоспафарием и стратигом фемы Кивирреотов (имя его
неизвестно), небесные светила носят уже имена не античных богов, но
христианских святых — Димитрия, Мины, Николая Мирликийского, Феклы. Церковные
праздники рассматривались как основные вехи времени, как границы погодных
периодов, как определяющие пункты начала и конца сельскохозяйственных работ — и
тем самым человеческая жизнь как бы втягивалась в религиозный ритм. Важнейшие
праздники был связаны с воспоминанием об отдельных событиях легендарной жизни
Христа и богородицы: отмечалось рождество Христа, его обрезание, сретение,
крещение, преображение, его воскресение (на пасху) и вознесение; отмечалось
рождество и успение богородипы, а также благовещение; отмечался и день
сошествия св. Духа на апостолов. Недели были связаны с отдельными эпизодами
евангельского предания, как то: неделя о Фоме или неделя о мироносицах, дни —
со святыми христианской церкви, и даже часы дня, отбиваемые билом в церквах и
монастырях, словно объявлялись церковью применительно ко времени молитв.
Рассматривая
христианство как религию, данную в откровении, его идеологи исходили из того,
что основные принципы, основные истины христианства возвещены самим божеством и
что, следовательно, задачей человека является постижение и сохранение этих
принципов, а не создание новых. Понятие подражания, «мимисиса», и подобия,
«иконы», для христианства чрезвычайно существенно: человек создан как образ и
подобие бога и подражание богу — норма его поведения.
Традиционализм
лежал, таким образом, в самой основе христианского мировоззрения, и
человеческая мысль с самого начала ориентировалась не на творчество, но на
преклонение перед авторитетом. «Не люблю ничего своего», — этот девиз,
провозглашенный Иоанном Дамаскином, характерен не для него лично, но для всего
средневекового мышления. Апелляция к авторитету казалась в ту пору более
существенной, чем апелляция к разуму; в пересказе чужого, но благочестивого
сочинения усматривали не плагиат, а немалую заслугу; цитата представлялась
наиболее могущественным аргументом в споре.
Основным
авторитетом для каждого христианина было Священное писание. Священное писание,
Библия, состоит из двух частей: Ветхого и Нового завета — разновременных,
разноязычных и разнохарактерных. Ветхий завет — совокупность древнееврейских
книг VIII—II вв. до н. э., которые были доступны византийцам в переводе на
греческий, выполненном еще в эллинистическую эпоху; этот перевод именовался
Септуагинта, или перевод семидесяти (толковников). Ветхий завет включал в себя
мифы о сотворении мира и судьбах первых людей на земле, законодательные
установления, хроники, публицистические памфлеты пророков, осуждавших земную
несправедливость и грозивших нечестивцам гневом божьим; туда входили
развлекательные повести, эротическая лирика и даже философские раздумья и
сомненья.
Новый
завет составляют произведения, написанные на греческом языке, скорее всего, на
рубеже I—II вв. н. э. Входящие в него книги подразделяются обычно на три
труппы: исторические, учительские и пророческие произведения. К первой группе
принадлежат четыре евангелия и Деяния апостольские, ко второй — послания,
большая часть которых приписывается апостолу Павлу, к третьей — Откровение
Иоанна. Помимо этик памятников в первые века существования христианства
появилось немало иных евангелий и посланий — однако они не были включены в
состав новозаветного канона, сформировавшегося к середине IV в. Объявленные
апокрифическими (тайными), они были лишены чести считаться боговдохновенными, и
многие из них оказались безвозвратно потерянными.
Возникшие
в разное время, в разной общественной среде, отражающие интересы различных
общественных группировок, книги Священного писания, естественно, содержали
немало противоречий. Временами их архаические нормы расходились с общепринятыми
представлениями. Наконец, Библия отвечала далеко не на все запросы, которые
возникали у последующих поколений. Все это заставляло богословов идти дальше
буквального понимания библейского текста, делало необходимым истолкование,
экзегезу. Так бок о бок с авторитетом Священного писания рождался авторитет его
истолкователей, авторитет предания. Помимо Библии, наибольшим уважением
пользовались произведения, отнесенные к так называемым апостольским отцам,
которых считали учениками самих апостолов — учеников Христа, а также труды
апологетов, писателей II—III вв., которым приходилось отстаивать новую религию
от язычников-римлян; наконец, постоянно цитировались творения отцов церкви —
богословов IV—V вв. Афанасия Александрийского, Василия Великого, Григория
Богослова, Григория Нисского, Иоанна Златоуста. Именно им принадлежит
разработка основ христианского богословия. Их преемником был писавший в VIII
столетии Иоанн Дамаскин, сочинение которого «Источник знания» явилось первым
систематическим изложением принципов христианства.
Помимо
Священного писания и обширной святоотеческой литературы византийские богословы
обращались еще к одному авторитету — к греческой философии, прежде всего к
Аристотелю, стоикам, Платону и неоплатоникам. Более того, даже греческая поэзия
с ее откровенно мифологическими сюжетами (гомеровские поэмы, трагедии Эсхила,
Софокла и Еврипида) сохраняла значение авторитета
Если
в первые века существования христианства вопрос об отношении к культурному
наследию языческого мира дебатировался очень остро и тенденция отвергнуть
«мудрость мира сего» была весьма сильна, то уже в III и еще заметнее в IV в.
христиане (особенно в Восточном Средиземноморье) пришли к убеждению, что знание
не служит препятствием вере, а, наоборот, способствует ей. Античные философские
понятия, правовые и моральные нормы, ораторские приемы — все это в той или иной
мере использовалось отцами церкви и позднейшими богословами в их построениях и
в изложении их взглядов. Однако речь шла не о том. чтобы воспринять систему
античного мировоззрения, по лишь о том, чтобы взять из наследия величественной
старины отдельные элементы, которые можно было бы использовать в собственных
интересах — подобно тому как отдельные элементы языческих капищ выламывались из
запустевших зданий и вмонтировались в христианские храмы.
В
чем же состояла сущность христианского мировоззрения?
Чтобы
ответить на этот вопрос, следует прежде всего освободиться от двух крайностей:
от конфессионального подхода к христианству как воплощению высшей истины и от
вольтерьянской трактовки христианства как средство сознательного обмана,
умственного оглупления, духовной эксплуатации человеческих масс. Христианство —
явление исторически и территориально ограниченное, идеология, свойственная
определенному времени и определенной территории, но вместе с тем для своего
времени и территории оно стало нормой и знаковой системой, в принципе всякая
мысль облекалась в образы христианского мифа, в традиционную фразеологию,
почерпнутую из Священного писания и отцов церкви. Из принципов христианского
мировоззрения исходил и господствующий класс, укреплявший эксплуататорское
государство и сотрудничавшую с ним ерковь, но из принципов христианского
мировоззрения сходили и критики византийского деспотизма, и еретики.
Подобно
всякой иной религии (и греко-римской религии в том числе), христианство имело
тенденцию перенести земные проблемы в неземные сферы, однако его специфика
обнаруживается не в том, что оно это делало, а в том, как оно это делало. Иначе
говоря, недостаточно сказать, что христианство — религия, со всеми особенностями
религиозного мышления, важно определить, чем именно христианство выделяется
среди других религий. А чтобы определить это, мы должны исходить не из
каких-либо априорных критериев, но из соотношения христианства с основными
идейными движениями поздней античности — той эпохи, когда были сформулированы
принципы христианского вероучения.
Наиболее
радикальным религиозным учением, распростравившимся в поздней Римской империи,
было пришедшее с Востока манихейство, исходившее из представления о
непримиримой борьбе Света и Мрака, борьбе, которая охватывает всю вселенную и
которая должна завершиться разрывом духа и материи, обособлением сил Света и
Мрака, Истины и Кривды. Манихейский дуализм был на мифологическом языке
выраженным протестом против социальной разобщенности человечества, против
земной несправедливости. Классовой ненависти низов к властям он придавал
космическое обличье, возводил ее в абсолют и с ее торжеством связывал грядущую
победу Света. Манихейство выступало идеологией угнетенных.
Полной
противоположностью манихейству было учение неоплатоников, последовательно
развитое в V в. н. э. Прок-лом. Его философия монистична: от Единого (которое
вместе с тем есть абсолютное Благо и бог) через Мировой ум (Нус) и Мировую душу
с помощью диалектических превращений выводятся все элементы бытия, вплоть до
материи, которая тем самым оказывается инобытием бога. Все в природе в большей
или меньшей степени божественно, и зло соответственно выступает не как
самостоятельная субстанция, но лишь как отвращение от высшего блага ради низших
благ. Божественная по своему происхождению душа человека может непосредственно
достигнуть бога, не нуждаясь в каком бы то ни было посреднике.
И
по своему происхождению, и по своей деятельности Прокл принадлежал к сословию
куриалов — городских собственников п рабовладельцев. Его философская система
тысячью нитей была переплетена с полисными традициями, начиная от сохранения
элементов олимпийской религии и кончая представлением о божественности и
гармоничности сотворенного мира. Неоплатоническая система была своеобразным
отвержением всей обстановки поздней империи с ее гнетом, с ее накалом
общественных страстей, но идеалы Прокла и его единомышленников лежали в
прошлом.
Христианское
учение, несмотря на наличие общих с манихейством и неоплатонизмом черт и общей
терминологии (что так легко принять за эклектизм!), принципиально отлично как
от манихейского дуализма, так и от неоплатоновского монизма. Христианство
исходило из призНайия противоположности земного и небесного, материи и духа, но
в отличие от манихейства искало разрешения этого противоречия не в физическом
разъединении Света я Мрака, а в преодолении противоположности, в переходе от
земного к небесному, от грехового к божественном. Мы могли бы назвать
христианство религией снятого дуализма, и мы увидим далее, что именно в этой
формуле заключено самое существенное в христианском мировоззрении.
Снятие
противоречия материи и духа достигается в христианстве — и в этом его коренное
отличие от неоплатонизма — не диалектически, не через серию превращении, но
внезапно, чудесным образом, через качественный взрыв. Поэтому для христианства
супранатуралистическое — нормально, сверхъестественное — естественно и чудо
оказывается высшей реальностью. Поэтому приписанная хрп стианскому апологету
Тертуллиану фраза: «Верю, ибо абсурдно» (т. е. чудесно) — не нелепица, а
формула, отве1 чающая мировоззрению особого рода.
Из
особенности христианства как учения о снятом дуализме вытекало своеобразное
отношение его идеологов к социальным проблемам. В отличие от неоплатоников,
закрывавших глаза на социальные бедствия и пытавшихся уверить себя и других,
что они живут в гармоничном мире, христианские писатели много и подробно
говорили о рабстве, бедности, угнетении, несправедливости. Это не было простой
демагогией, ибо вытекало из самой сущности христианства — учения, признающего
разрыв между земным и небесным, между реальным и идеальным. Но если манихейство
возводило борьбу добра и зла в космические масштабы и осуждало земное, видя в
нем порождение Мрака, христианство кончало восхвалением мироздания — творения
божьего. Оно, критикуя социальное неравенство, тем не менее примирялось с ним,
и происхождение зла оставалось для христианского богословия сверхразумным.
Преодоление
противоположности между земным и небесным осуществлялось, ио учению
христианских богословов, двояким способом: во-первых, при помощи божественного
посредника, во-вторых, благодаря культу.
В
центре христианской мифологии находится образ Иисуса Христа (мы отвлекаемся
сейчас от вопроса о том, в какой мере на формирование этого образа могла
повлиять судьба некоего реально существовавшего палестинского проповедника,
распятого в Иерусалиме). Иисус — в полном смысле слова посредник между земным и
небесным, ибо он сын божий и вместе с тем сын человеческий, совершенный бог и
совершенный человек. Он не полубог, но именно существо, чудесным образом
сочетающее в себе и божественное, и человеческое. Поэтому в нем обнаруживается
удивительная противоположность: с одной стороны, Иисус — бог, который сидит
одесную отцовского престола и который па Страшном суде будет судить праведников
и грешников, а с другой стороны, мифологический образ евангельского Иисуса
вбирает в себя все, что, казалось бы, может служить уничижению человека: Иисус
родом из Галилеи, из палестинского Пошехонья («Что доброго из Галилеи?» —
говорили в те времена); его сопоставляют с рабом, представителем самого
униженного сословия, и обрекают на казнь на кресте — самую позорную по тем
временам; он общается с грешниками, с распутными женщинами, с мытарями, а
накануне решительного дня колебания охватывают его, и он молит бога-отца:
«Пронеси чашу сию мимо меня» (Марк, 14. 36). Противоречивость мифологемы Иисуса
Христа как бы воспроизводится, кстати сказать, в уже известной нам
противоречивости византийской конструкции власти василевса с его всемогуществом
и бессилием.
Мифологический
образ Иисуса Христа внешне эклектичен, он вобрал в себя множество архаичных
элементов, заимствованных из старых религий. Тут и тотемистические
представления о боге-агнце и боге-рыбе, элементы земледельческого культа
умирающего и воскресающего бога-зерна и бога-винотрадной лозы. Тут и
традиционный иудейский образ праведного царя, мессии, помазанника (по-гречески—
«христос») божьего. Тут и популярный образ бога-целителя и не менее популярный
образ мудрого учителя и чудотворца. И все-таки образ Христа не сводим только к
сумме этих традиционных элементов, в нем есть новое — а именно то, что он
оказывается посредником, преодолевающим «земное тяготение», связью земли и
неба, и в силу этого — спасителем.
Не
представление о боге-отце, а именно представление о Христе-спасителе находилось
в фокусе богословских дискуссий IV—V вв. И это естественно, ибо учение о
спасителе-посреднике и есть краеугольный камень христианского мировоззрения как
снятого дуализма.
Противоречивость
ортодоксальной концепции Хрисга была подвергнута критике арианами. Преодолевая
противоречивость образа богочеловека, ариане объявляли сына божьего тварью,
хотя и «совершенным творением». Они считали его особенной, отличной от бога
сущностью, подобием бога, чья божественность — приобретенная, уделенная ему
богом-отцом.
Во
имя логической последовательности ариане принесли в жертву чудесную связь духа
и материи, т. е. специфику христианства. Страстную жажду спасения заменяли они
строгой формальной логикой. Но в условиях IV столетия именно это оказалось
слабым местом арианства, и эта слабость была использована Афанасием
Александрийским. Афанасию важна не логическая стройность и доказательность
учения, а конечный вывод: Христос для него не демиург, не создатель грешной
земли, не полубог, но прежде всего спаситель, ибо его страдания и воскресение
потому залог грядущого воскресения людей, что он - совершенный человек и вместе
с тем совершенный бог. Пусть идея богочеловека алогична (ее противоречивость
была показана арианами), в ней — основа туманных надежд страждущего
человечества на спасение после смерти, в ней основа христианства.
Продолжением
рационалистической линии в критике ортодоксальной концепции явилось
несторианство. Несториане отвергали имманентное единство сына божьего — но не с
богом (как ариане), а с человеком. Несториане признавали сына божьего предвечно
рожденным, а не твар-ным и в этом отношении не расходились с Афанасием
Александрийским. Но Иисуса Хряста они считали лишь человеком, с которым сын
божий пребывал в относительном соединении. При всем отличии воззрений несториан
от арианства оба учения имеют одни и те же корни: они вырастают из критики
официальной богословской системы с позиций формальной логики; в обоих учених
предметом критики становится понятие богочеловека: Арий превращал его в младшее
божество, промежуточное между богом и людьми, в подобие Нуса неоплатоников,
Несторий расчленял его на бога-Сына и человека Иисуса, связь между которыми
оказывалась относительной, временной.
Последовательное
развитие антинесторианских взглядов привело к появлению монофисигства. Основной
тезис монофиситов сводился к тому, что после воплощения сына божьего в
человеческом образе Иисусу Христу была присуща одна — божественная — природа:
пострадавшим за человечество и распятым оказывался в таком случае не
богочеловек, а сам бог.
Таким
образом, богословские споры IV—V вв. (эпохи, когда закладывались основы
христианского вероучения) вращались вокруг проблемы Христа как посредника и
спасителя. Отвергнуть его функцию богочеловека означало бы открыть дорогу для
дуалистического истолкования мира, т. е. в конечном счете для дуалистического
манихейства именно преодоление дуализма превращало христианство в миссию,
приемлемую для господствующего класса.
Страницы: 1, 2, 3, 4, 5
|
|