Курсовая работа: Тургенев, античное наследие и истина либерализма 
Несколько
слов в пояснение выражения “людей определенного типа”. История дана нам в виде
редкого пунктира, где каждому штриху соответствует событие, лицо или поступок,
отразившиеся в источниках. Линия, соединяющая такие штрихи в единый контур, не
задана ими однозначно, но скорее проводится нами исходя из вопросов, ответа на
которые мы ищем, или, точнее, ответа на которые ищет наше время и заданное
временем состояние науки. Линия эта объединяет, соответственно, не обязательно
явления и лица, относящиеся к определенному и конкретному времени, месту,
кругу, школе, направлению и т. д., но нередко также — явления и людей, временем
и местом разобщенные, но образующие как раз тот контур, что мы стремимся
обнаружить в движении и фактуре истории культуры. Истина либерализма в выше
обозначенном и — надеемся — тургеневском смысле этого слова представляет собой
такой контур.
Начнем
со стихотворения Пушкина “К вельможе” (1830) и с черновой записи, недалеко
отстоящей от него во времени; пушкинисты датировали ее 1831-м или тем же 1830-м
годом. Вотэтазапись: “Stabilitй — premiиre condition du bonheur publique.
Comment s’accommode-t-elle avec la perfectаbilitй indйfinie” (Перевод:
“Стабильность — первоеусловиесчастьяобщества [общественногоблагополучия]. Как
сочетается она с бесконечной и неопределенной достижимостью совершенства?”).
Стабильность, устойчивость, и в этом смысле завершенность в себе,
гармоничность, то есть целостность, непротиворечивость общественного бытия,
сопоставлены здесь с состоянием, которое не несет свою цель в себе, а стремится
к цели вне себя, находится в движении и изменении, задача которых —
совершенство.
Стихотворение
“К вельможе” рождено тем же ходом мысли. Тематическая композиция стихотворения
строится на сопоставлении нескольких мотивов. Первый — ancien rйgime и рококо.
Его ключевые слова “там ликовало всё”, “шумные забавы”, “пленительный предел”,
“любовник под окном трепещет и кипит”. Это мир стабильности, по крайней мере в
том смысле, что он не стремится за свои пределы, что люди здесь довольны собой
и радуются тому, каковы они есть. Второй мотив, естественно противоположный
первому, — революция и ее плоды — мир буржуазии. Ее стихия — динамизм, перемены
и изменение, отказ от устойчивости былого состояния, и вокруг такого переживания
жизни выстраиваются ключевые слова: “всё изменилося”, “падение всего”,
“преобразился мир”, “все, все уже прошли”. Изменилось и преобразилось во имя
того, чтобы на смену своего рода stabilitй пришла своего рода perfectabilitй:
“свободой грозною воздвигнутый закон”. Но плоды перемен — новая стабильность.
Лишенная “шумных забав” и “пленительных пределов”, она “торопится с расходом
свесть приход”, и s’accommoder у них — у stabilitй и у perfectabilitй — никак
не получается. Получиться может только одно.
Книгохранилища,
кумиры и картины,
И
стройные сады свидетельствуют мне,
Что
благосклонствуешь ты музам в тишине <….>
Ты,
не участвуя в волнениях мирских,
Порой
насмешливо в окно глядишь на них
И
видишь оборот во всем кругообразный.
Это
“только одно” не исчерпывается обычным, расхожим для пушкинского поколения
вольтерьянским скептицизмом, заявленным в последней строке. Ситуация более
глубока, укоренена в прошлом, в Просвещении, и открыта в будущее — в науку и
знание (Тургенев — и, как увидим, не один Тургенев — назовет их
“образованием”), в веру в разрешимость нарастающих социальных конфликтов
(Тургенев — и, как увидим, не один Тургенев — назовет ее вниманием к тому, “как
сложилась жизнь”) —
Но
Лондон звал твое внимание. Твой взор
Прилежно
разобрал сей двойственный собор:
Здесь
натиск пламенный, а там отпор суровый,
Пружины
смелые гражданственности новой.
И
наконец, еще один мотив, античный, так органически звучащий в герое
стихотворения, но так до конца и не умолкший также в позднейших “людях определенного
типа”. С него стихотворение начинается: “К тебе, приветливый потомок Аристиппа,
к тебе явлюся я”; им оно и кончается — развернутой картиной того, как “вельможи
римские встречали свой закат”.
В
стихотворении Пушкина avant la lettre ощутимы все три компонента, которые в
следующем поколении, у Тургенева, войдут в истину либерализма: положение вне
политических контроверз времени, убеждение в их ограниченности, неадекватности
реальному ходу истории; внутреннее и заинтересованное переживание самого хода
истории как бы поверх социально-политической дифференциации; брезжущее из
глубины ощущение античной подпочвы культуры, еще живое, но все более настойчиво
предполагающее знания — специальные, но при этом сохраняющие свой целостный,
гуманистический смысл. Тургенев обозначит их словом “образование”.
Следующая
фигура, выводящая обсуждаемое явление за рамки России к его европейским
(римско-европейским?) истокам, Тургеневу была, скорее всего, неизвестна, но
среди заинтересовавших нас “лучших людей определенного типа” остается одной из
самых ярких — фигура английского поэта Мэтью Арнольда как автора книги
“Культура и анархия” (1869; доработка и переиздание в каноническом виде —
1875). В современном репринтном издании (1982) ключевой пассаж содержится на
страницах 69 — 71; с опорой на текст изложим в переводе его суть.
Существует
универсальное благо. Оно называется культура. Ее суть обозначается
непереводимым словом perfectness — “совершенство, проистекающее из
завершенности и самодостаточности”. Это состояние неизбежно порождает
переживание окружающего мира как мира светлого и радостного и опирается на веру
в Бога и на разум, просветленный знанием. Тот, кто трудится ради утверждения
этого состояния, трудится во имя культуры. Тот же, кто трудится во имя машин и разного
рода махинаций, тот трудится во имя ненависти, во имя всеобщей путаницы и
смешения. “Взор культуры устремлен поверх машин и махинаций; она ненавидит
ненависть”.
В
таком своем виде и смысле культура знает два движения. Во-первых, движение
вширь. “Культура не знает удовлетворения, пока все не обретут облик
совершенства; она знает, что мир сладостный и светлый остается несовершенным,
пока не распространится он на погруженные в себя и не затронутые просвещением
массы человечества <...> Есть множество людей, готовых предоставить
массам, как они их называют, духовную пищу, приспособленную, на их взгляд, к
нуждам этих самых масс. Но только культура действует по-другому. Она не ставит
своей задачей читать наставления, опускаясь до уровня низших классов; она не
пытается привлечь их на сторону той или иной клики с помощью готовых суждений и
лозунгов”. Во-вторых, культура не знает национальной ограниченности, ибо
принадлежит человечеству в целом. “Она стремится освободиться от деления на
классы, распространить по всему миру все лучшее, что добыто было где бы то ни
было в области мысли и знания”. “Снова и снова приходилось мне напоминать, что
лишь тогда, когда вся нация в целом исполнена жара мысли и жизни, наступают
мгновения, несущие счастье человечеству, создающие общество, в целом
проникнутое мыслью, чувствующее красоту, открытое разуму. Только то должны быть
подлинная сладость и подлинная жизнь”.
“Это
и есть социальная идея, и люди культуры — это апостолы равенства. Великие люди
культуры всегда отличались страстью распространять лучшее знание и лучшие идеи
своего времени, обеспечить им возобладание, нести их во все слои общества. Они
трудились, стремясь освободить знание от всего людям не близкого, тягостно
пустого, некультурного [uncouth], абстрактного, ремесленного, исключительного;
сделать знание гуманным, привлекательным и действенным также и за пределами
кружка культурных и ученых”.
От
этой декларации, от надежд и потребностей, в ней выраженных, нити идут в самые
разные точки духовного пространства второй половины XIX столетия, утратившей
связь с античным каноном культуры, но сохранившей в другом формате некую жажду
цельности и преодоления социально-политических пароксизмов. Нити эти сплетаются
в неожиданно широкую сеть, охватившую потребностью в целостной культуре и в
“иной связи между людьми” самые разные культурно-национальные организмы Европы
— прежде всего Англии и России. В Англии эта глубоко растворенная в
умонастроении нации “истина либерализма”, знающая о все острее обрисовывающихся
социальных конфликтах и партийных столкновениях, но с позиций “подлинной жизни”
как бы их иронически не принимающая, еще до Арнольда сказалась, например, в
сюжете и особенно ясно в концовке “Пиквикского клуба” Диккенса. Она же, уже при
Арнольде, составила подпочву странного социализма Уильяма Морриса, а после него
— предмет культурной рефлексии героев Голсуорси, — имеются в виду прежде всего
размышления Джона Форсайта и Сомса Форсайта в последних частях романа.
В
России в самых общих формах либеральное умонастроение, которому через два-три
десятилетия предстояло кристаллизоваться у Тургенева и у его современников в
Англии, было ощутимо начиная с 1830-х годов. “Жизнь и общество становятся
прямее и проще в своих отношениях, яснее и естественней в своих требованиях, —
писал в 1831 году Иван Киреевский. — То искусственное равновесие
противуборствующих начал, которое недавно еще почиталось в Европе единственным
условием твердого общественного устройства, начинает заменяться устройством
естественным, основанным на просвещении общего мнения <...> Ибо
направление практическое тогда только может быть венцом просвещения, когда
частная жизнь составляет одно с жизнью общественной, когда жизнь
действительная, образованная общим мнением, устроена вместе по законам разума и
природы”. Примечательно, что, находя ростки такого общественного порядка в
странах Западной Европы и не видя их в России, Киреевский объясняет это
преемственностью их культуры по отношению к античному наследию, тогда как
“последующее развитие наше имело основанием одно: недостаток классического
мира”21 .
Трудно
не заметить связь представленного здесь хода мысли с созданным десять лет
спустя отрывком Гоголя “Рим”. Незавершенный, но ясно обозначившийся сюжет его
основан на том же контрасте политического и хозяйственного напряжения,
характерного, на взгляд героя, для заальпийской Европы, и глубокой
человечности, сторонящейся от противоречий исторического развития, в Италии.
Там, в Париже, “всякое чуть заметное движение и действие камер и министерства
разрасталось в движение огромного размаха между упорными партиями и почти
отчаянным криком слышалось в журналах. Даже страх чувствовал итальянец, читая
их и думая, что завтра же вспыхнет революция”. Здесь — “чудное слияние в одно”
тесных улиц и переулков, объятых древним миром, и “этого живого, неторопящегося
народа, живописно и покойно расхаживающего по улицам. Следы строгого
спокойствия и тихого труда отражались на их лицах”. С удивительной четкостью
предвосхищены здесь и далее те элементы, которые составят вскоре суть прослеживаемого
нами умонастроения: потребность уйти от “движения между упорными партиями”, от
“политических мнений”, которые “изгнали сердечное выражение лиц”, от
“понизившихся фондов”, вернуться к знанию о “древних статуях” и “народных
праздниках”, к “частным разговорам, в которых раскрывался человек”.
Ранняя
статья Ивана Киреевского и отрывок Гоголя “Рим” составляют два штриха в
пунктире, очерчивающем в России движение идеи либерализма к ее истине, которые
предшествуют форме, приданной этой идее Тургеневым. Штрих, отражающий то же
движение в эпоху после Тургенева, представлен сборником “Вехи” (1909). Стоявшее
перед либеральным умонастроением во времена Тургенева общее противостояние
власти и передовой мысли за прошедшие два-три десятилетия конкретизовалось и
стянулось в узел, получивший в языке времени название “народ и интеллигенция”.
Узел этот был представлен в посвященном ему манифесте Достоевского в “Дневнике
писателя” за 1876 год (“О любви к народу. Необходимый контракт с народом” и
“Мужик Марей”). Выбор, предоставленный здесь носителю внутренней свободы, по
сути дела, не был выбором, а тем самым и не предполагал свободы решения — liber
arbitrium. Интеллигенция “многое принесла с собой”, но это ее духовное
достояние несоизмеримо по своей ценности с “правдой народной” и с “идеалами
народными, подлинно прекрасными”. Выбора тем самым нет, а есть ответственность
и обязанность интеллигенции “преклониться перед правдой народной, признать
идеалы народные подлинно прекрасными”. В большей или меньшей мере интеллигенция
приняла этот наказ и в большей или меньшей мере погрузилась в борьбу за
“народную правду”. Публикация “Вех” мотивировалась их авторами тем, что, идя по
предложенному здесь пути, интеллигенция целиком подчинила себя решению насущных
задач социальной и политической борьбы, утратив — и сознательно утратив — в ней
помыслы об истине, о ее философских основаниях, о полноте жизни, ее вмещающей,
о знаниях, для этого необходимых, и о свободе ума и, говоря по-пушкински:
“дороги”. Предпосланная сборнику вводная статья, где эти мысли развиты наиболее
полно, написана была Н.А. Бердяевым и озаглавлена им “Философская истина и
интеллигентская правда”.
Эпилог
На
предшествующих страницах мы постарались сказать о либерализме в его истине,
основанной на пристальном внутренне мотивированном внимании к судьбам общества,
на отвлечении от интересов конкретных социально-политических партийных сил,
сталкивающихся на его поверхности, о свободе выбора между ними, о знаниях и
широте культурного горизонта, для этого необходимых, об идеале общественной
целостности с его глубинной, пусть и не всегда осознанной генеалогией. Мы
напомнили читателю об общественных процессах и сломах, которые вызвали в
качестве ответной реакции культуры означенную “истину либерализма”, — о
нарастающей конкуренции, об индустриализации и социальной разобщенности, о
политической конфликтности, о классовых антагонизмах и партиях, их отражающих.
Мы попробовали нащупать связь между “истиной либерализма” и указанными
процессами и сломами и обнаружили ее в неуклонном сопротивлении культуры
разрушению общественной цельности, разрушению динамического и неустойчивого, но
вечно живого противоречивого единства общественного организма. Отсюда, как нам
показалось, возникли некоторые существенные черты мироощущения и творчества Тургенева
и некоторые явления, русские и западноевропейские, составившие его более или
менее отдаленный, но культурно-исторически заданный контекст.
Нам
остается прислушаться к одному странному обертону, который эта ситуация
породила в России. Он состоял в убеждении, согласно которому описанный
переворот в производственной структуре, в обострении классовых противоречий, в
традициях и нравах порожден особенностями исторического и культурного развития
исключительно стран Западной Европы, что в России он не только невозможен, но и
должны быть приняты срочные и радикальные меры к пресечению такого развития.
Свидетельства такого рода весомы и не так редки — письмо Константина Аксакова
Александру II при вступлении его на престол22 , книга Н. Я. Данилевского “Россия
и Европа” (за двадцать четыре года пять изданий!)23 , магистерская диссертация
Владимира Соловьева (1874) и заинтересованные отзывы на нее24 , оживление в
поэзии противопоставления Петербурга, как города западного и потому внутренне
чужого, Москве, как городу, от язв петербургского развития свободного и потому
родного25 . В перечисленных текстах и многих других, им подобных, главной,
исходной ценностью российской истории признавались те же понятия цельности
исторического развития и общественного единства, с которыми мы имели дело,
обсуждая проблемы “истины либерализма”, с той коренной разницей, однако, что в
первом случае единство понималось как народно-национальный монолит, во втором —
как многообразие. “Истина, реальность жизни”, как мы помним, называл это
многообразие Тургенев.
Есть
в этой ситуации, однако, некоторый весьма существенный оттенок, который и
позволил нам употребить для ее характеристики слово “обертон”. Обертон потому и
обер-тон, что он возникает из главной, ведущей мелодии, сопоставляется с ней и
постоянно о ней напоминает, но живет вне ее и над ней. В руках и в сознании
людей выдающегося таланта, глубоких и всесторонних знаний, подлинной любви к
России культ неподвижной монолитности вольно или невольно превращался в такой
обер-тон, который, сохраняя связь с коренной мелодией культуры, постоянно как
бы наслаивался на нее, ее не заменяя, напоминал о ней и не мог с ней
расстаться. Здесь нет возможности разворачивать относящийся сюда материал.
Ограничимся напоминаниями и ссылками.
Напомним
об С. С. Уварове и о принципе единения религии, государства и народа, найденном
им в духовном наследии романтической эпохи, по сути дела еще до превращения
этого принципа в идеологическую санкцию национально-монархической
государственности Николая I26 . Напомним о Тютчеве, авторе статей “Россия и
революция” и “Папство и римский вопрос”, где обосновывается мысль о коренном
принципе христианства как о принципе единства — народного, государственного,
церковного, в котором растворяется всякая раздельность, особость, всякое “я” и
его индивидуальный выбор. Такое единство рассматривается Тютчевым как основа
России, такой индивидуализм “я” — как принцип, унаследованный западом от Рима,
ибо последний “остается тем же, чем был всегда — корнем Западного мира”27 . Эта
идеологическая система резко контрастирует с жизненным поведением поэта, с его
“постоянной тоской по родине — только в обратном смысле; je n’ai pas le
Heimweh, mais le Herausweh”28 — и с бесчисленными свидетельствами, идущими в
том же направлении29 . Контрастирует она и с одним из основных мотивов его
творчества — постоянной тягой на Юг, где “жизни некий преизбыток в знойном
воздухе разлит” и где вся мелодия жизни исполнена той энергии человека, каждого
отдельного человека, которая в обертональном ее проведении вызывала лишь
темпераментное отрицание30 . Об этой двойственности как главной черте поэта
вспомнил Тургенев, отзываясь на известие о его кончине. Тургенев — Фету 21
августа ст. ст. 1873 года по поводу сообщения о кончине Тютчева: “Глубоко жалею
о нем. Он тоже был славянофил — но не в своих стихах; а те стихи, в которых он
был им, — те-то и скверны. Самая сущная его суть, le fin du fin, чисто западная
— сродни Гете. Между: “Есть в светлости осенних вечеров” и “Остров пышнаааай,
остров чуднаааай” К. Аксакова31 — нет никакого соотношения. То — изящно
выгнутая лира Феба; а это — дебелый, купцом пожертвованный колокол. Милый,
умный, как день умный Федор Иванович! Прости, прощай!”32
Напомним
о магистерской диссертации Вл. Соловьева, задуманной как опровержение
логико-позитивистского развития западной философии и завершенной глубоко
показательным абзацем: “И тут оказывается, что эти последние необходимые
результаты западного философского развития утверждают в форме рационального
познания те самые истины, которые в форме веры и духовного созерцания
утверждались великими теологическими учениями Востока (отчасти древнего, а в
особенности христианского) <...> Достижение этой цели будет
восстановлением совершенного внутреннего единства умственного мира”33 .
Развитием этой мысли явятся в позднейшие годы произведения, названия которых
говорят сами за себя — “Великий спор” и “Россия и Вселенская церковь”.
Людей
такого типа и масштаба, как только что перечисленные, неслиянность и
нераздельность обертона и мелодии сопровождали постоянно (или периодически —
неважно). Этому они были обречены своим местом в культуре России и
неизбывностью в ней проблемы истины либерализма — проблемы, которая всегда
сохраняла связь высшего порядка с общеевропейской духовностью, с внутренней свободой,
с классическим наследием — и с Тургеневым.
Список литературы
1 Wes M. A. Classics in Russia. 1700 — 1855. Leiden — New York — Kцln : E. J. Brill. 1992. См.: S. 236—241; Кнабе Г. С. Русская
античность. М.: РГГУ, 1999. С. 177—182.
2
Кнабе Г. С. Повесть Тургенева “Вешние воды”: проблема границ текста // Вестник
РГГУ. вып. 2. М., 1998. С. 225—263.
3
Полонский Я. П. И. С. Тургенев у себя в его последний приезд на родину // И. С.
Тургенев в воспоминаниях современников. Т. 2. М.: Художественная литература,
1983. С. 392.
4
Фет А. А. Из “Моих воспоминаний” // И. С. Тургенев в воспоминаниях
современников. Т. 1. С. 155, 160.
5Ковалевский
М. М. Воспоминания об И. С. Тургеневе // И. С. Тургенев в воспоминаниях
современников. Т. 2. С. 367.
6
Полонский Я. П. Указ. соч. С. 367.
7
Эдмон и Жюль де Гонкур. Из “Дневника” // И. С. Тургенев в воспоминаниях
современников. Т. 2. С. 263.
8
Луканина А. Н. Мое знакомство с И. С. Тургеневым // там же. С. 207.
9
См. в кн.: История европейской цивилизации в русской науке. Античное наследие.
М.: ИНИОН, 1991. С. 193—205.
10
Оба примера заимствованы из работы М. фон Альбрехта, специально посвященной
обсуждаемому здесь вопросу: Михаил фон Альбрехт. Античные реминисценции и
проблема индивидуализации в творчестве Тургенева. Тбилиси: Логос, 1998.
Соответствующий материал применительно к повести “Вешние воды” см. в публикации
автора настоящих заметок, указанной в прим. 1.
11
Процесс этот исчерпывающим образом охарактеризован (на немецком материале) в
работе А. В. Михайлова “Идеал античности иизменчивость культуры. Рубеж
XVIII—XIX вв.” (Михайлов А. В. Языки культуры. М.: Языки русской культуры,
1997. С. 522—563).
12
См.: Пунин А. Л. Архитектура Петербурга середины XIX века. Л.: Лениздат, 1990.
С. 60—62. Приведем из той же книги абсолютно точную характеристику обсуждаемого
здесь общего “стилевого направления, которое возникло в период перехода от
классицизма к ранней эклектике и было основано на своеобразном “цитировании”
декоративных мотивов античной архитектуры — как греческих, так и римски-помпейских”
(с. 210).
13
Каждан Т. П. Художественный мир русской усадьбы. М.: Традиция, 1997. С. 95—107.
14
Обзор и анализ относящегося к теме материала см.: Гиждеу С. П. Травестийная
античность Гейне // Античность в культуре и искусстве последующих веков. ГМИИ
им. Пушкина. Материалы научной конференции 1982. М.: Советский художник, 1984.
С. 196—203.
15
Материал, сюда относящийся, и его анализ, кажется, впервые были представлены с
такой полнотой совсем недавно в работе: Shelley Wood Cordulack. Victorian Caricature and Classicism: Picturing the London Water
Crisis // International Journal of the Classical Tradition. Vol. 9. No 4.
Spring 2003. P. 535—583.
16 Гегель Г. В. Ф. Сочинения. Т. IV. Система
наук. Часть первая — Феноменология духа / Пер. Г. Шпета. М.: Соцэкгиз, 1959. С.
354.
17
Маркс К. и Энгельс Ф. Манифест Коммунистической партии // Сочинения. 2-е изд.
Т. 4. М.: Гос. изд. полит. лит., 1955. С. 441, 444.
18
Берлин И. Отцы и дети: Тургенев и затруднения либералов // Берлин И. История
свободы. Россия. М.: Новое литературное обозрение, 2001. С. 129—130.
19
Анализ “Деревни” в указанном плане был недавно предложен читателям “Вопросов
литературы” (2004, № 1, с. 16—17).
20
См.: И. С. Тургенев в воспоминаниях современников. Т. 2. С. 270.
21
Киреевский Иван. Девятнадцатый век // Киреевский И. В. Избранные статьи. М.:
Современник, 1984, С. 69, 75.
22
Записка К. С. Аксакова “О внутреннем состоянии России”, представленная Государю
Императору Александру II в 1855 г. См.: Ранние славянофилы / Сост. Н. Л.
Бродский. М., 1910.
23
Первое издание — 1871, пятое (подготовленное Н. Н. Страховым) — СПб., 1895.
Здесь использовано шестое (sic!) издание — СПб., 1995.
24
Соловьев В. С. Кризис западной философии (против позитивистов) // Соловьев В.С.
Сочинения. 1873—1876. Т. 1. М.: Наука, 2000. Отзывы — см. там же. С. 269. Ср.
на с. 272: “Резонанс, вызванный диспутом С. в периодике, был одним из самых
громких в истории ученых диспутов в России”.
25
Аксаков К. С. Петру (1845). “…Отринул ты Москву жестоко / И от народа ты вдали
/ Построил город одинокий — / Вы вместе жить уж не могли! / Ты граду дал свое
названье, / Лишь о тебе гласит оно / И – добровольное сознанье — / На чуждом
языке дано. / Настало время зла и горя, / И с чужестранною толпой / Твой град,
пирующий у моря // Стал Руси тяжкою грозой <...> И вновь оправданный
судьбою / Восстанет к жизни твой народ / С своею древнею Москвою — / И жизнь
свободный примет ход”.
26
См.: Зорин А. Идеология “православия — самодержавия — народности”; опыт
реконструкции // Новое литературное обозрение. 1997. № 26. С. 79—81.
27
Цит. по французскому оригиналу вышеупомянутых статей, опубликованному в кн.:
Тютчев Ф. И. Полн. собр. соч. под ред. П. В. Быкова. 6-е изд. СПб., 1912. С.
559.
28
Материал, сюда относящийся, см. в ст.: Пигарев К. В. Что переводил Тютчев /
Звенья. М.—Л., 1934, вып. 3—4. С. 246 и сл.
29
Кнабе Г. С. Римская тема в русской культуре и в творчестве Тютчева //
Тютчевский сборник / Под общей редакцией Ю. М. Лотмана. Таллинн: “Ээсти
раамат”, 1990. С. 266—267.
30
Теме Юга в сборнике, упомянутом в предыдущем примечании, в основном посвящена
статья Ю. Лотмана (С. 108—141) и в значительной части статья автора (с.
261—278).
31
Начальная строка из ошибочно приписанного Тургеневым К. Аксакову стихотворения
А. С. Хомякова “Остров”.
32
Тургенев И. С. Полн. собр. соч. и писем. Письма. Т. Х. М.—Л.: Наука, 1965. С.
143.
33
См. прим. 24, с. 138.
|
