Курсовая работа: Историософия и публицистика Тютчева

С таинственным смыслом истории в целом, с ролью России и Европы в судьбах всего человечества связаны и основные идеи П.Я. Чаадаева. По его мнению, европейские успехи в области материального благополучия, бытового комфорта, научных открытий, юридических отношений стали возможны лишь благодаря существованию активного преемственного развития общественно-политических сторон западного христианства. В современной России он не находил элементов "земного царства", причину чего видел в схизматическом отделении православия от католичества. В результате православие, сохраняя высоту и чистоту евангельского учения, сосредоточилось в храме, усилило в русском народе духовный аскетизм и самоотречение и оставило в тени разнообразное культурное строительство западного типа, а, следовательно, и расширительно-деятельное движение к установлению совершенного строя на земле.

Качества А.С. Пушкина как художника-историка предопределили его отношение не только к утопическим чаяниям, но и к конкретным выводам философических писем П.Я. Чаадаева. Так, еще в 1831 г. он прочитал два из них и, возражая автору, подчеркивал, что единство христианства заключается не в католицизме, а в Богочеловеке, Иисусе Христе. Вполне соглашаясь с философом, поэт пишет, что "величайший духовный и политический переворот нашей планеты есть христианство. В сей-то священной стихии исчез и обновился мир. История древняя есть история Египта, Персии, Греции, Рима. История новейшая есть история христианства" (Пушкин А.С. Собр. соч.: В 10 т. М., 1962. Т. 6. С. 323). Однако он решительно отвергает утверждение П.Я. Чаадаева, что "мы черпали христианство" из нечистого (т.е. византийского) источника и что "Византия была достойна презрения". А.С. Пушкин защищает перед ним "Греческое Вероисповедание", которое "отдельное от всех прочих, дает нам особенный национальный характер", и приходит к прямо противоположному выводу: "В России влияние Духовенства столь же было благотворно, сколько пагубно в землях Римско-католических. Там оно, признавая главою своею Папу, составляло особое общество, независимое от Гражданских законов, и вечно полагало суеверные преграды просвещению. У нас, напротив того, завися, как и все прочие состояния, от единой Власти, но огражденное святыней Религии, оно всегда было посредником между Народом и Государем как между человеком и Божеством. Мы обязаны монахам нашей Историею, следственно и просвещением" (Цит. по: Юрьева И.Ю. Пушкин и христианство. М., 1999. С. 71). И традиции такого просвещения нельзя растворять в подражании западной цивилизации. По убеждению А.С. Пушкина, "Россия никогда ничего не имела общего с остальною Европою <…> История ее требует другой Мысли, другой формулы…" (Там же. С. 72).

В споре А.С. Пушкина с П.Я. Чаадаевым (как и в его стихотворении "Клеветникам России") намечены важные темы, которые в историософских размышлениях Тютчева примут относительно развернутый и более сосредоточенный характер. Эти размышления различными своими сегментами, в разных культурно-исторических контекстах, под тем или иным углом зрения пересекаются и перекликаются с дискуссиями славянофилов и западников, почвенников и либералов или евразийцев и европеистов. Их внутренняя логика претворена (как типологически, так отчасти и генетически) в идеях русских писателей и мыслителей самого первого ряда и остается важным уроком для настоящего и будущего.

По большому счету, христианское мышление Тютчева и соответствующая ему методология, по-своему утверждающая воплощение Бога в мире, позволяющая обнаруживать подводные течения и соразмерно оценивать видимый ход "ужасной реальности жизни", дающая незыблемую точку опоры для воли и действия среди "праха земных интересов" и призрачной зыби явлений, оказываются необходимыми для осознания энтропийных закономерностей уже "нашего века", о которых размышляет, например, выдающийся социолог П.А. Сорокин. Последний показывает и доказывает, что все духовное, идеальное, бескорыстное, святое, благородное постепенно сводится к заблуждению, невежеству, идиотизму, лицемерию, скрывающим "низкое происхождение" основных поведенческих мотивов. Истинные нравственные понятия воспринимаются в лучшем случае лишь как "идеологии" и "красивые речевые реакции", маскирующие стяжательские мотивы и плутократические интересы индивидов и групп. В подобной антропосфере юридические нормы в силу своей условной и релятивистской природы неизбежно деградируют, становятся все более необязательными и относительными, все чаще начинают выполнять роль своеобразной пудры и дымовой завесы для насыщения эгоистических и гедонистических потребностей, открывая через демагогию путь "праву сильного". Главный принцип нашего времени, подытоживает П.А. Сорокин, может звучать так: "Допустимо все, что выгодно" (Сорокин Питирим. Человек. Цивилизация. Общество. М., 1992. С. 503). По его заключению, когда общество освобождается от Бога и отрицает все связующие его нравственные императивы, то единственной действительной силой остается сама физическая сила, от примитивного использования которой не может предохранить никакая лукавая пропаганда общечеловеческих ценностей. Здесь же, как показывала Тютчеву судьба всех языческих империй, сокрыто начало деградации, распада, конца. И утопическому прагматизму силы поэт противопоставляет реалистическую надежду любви:

"Единство, - возвестил оракул наших дней, -

Быть может спаяно железом лишь и кровью…"

Но мы попробуем спаять его любовью -

А там увидим, что прочней…

("Два единства", 1870)

По "окончательному" выводу Тютчева, лишь мера успеха такой попытки, которой материальное могущество в своей служебной роли никак не может помешать, становится залогом подлинной и несокрушимой жизни, а все остальное - миф, иллюзия и утопия.

Темы будущих политических статей и исследовательских раздумий поэта просматривались уже в таких его ранних стихотворениях, как "К оде Пушкина на Вольность" (1820), "14-е декабря 1825" (1826), "Олегов щит" (1829), "Как дочь родную на закланье…" (1831), а в более поздних стихах заняли большое и самостоятельное место. Богатый материал для отстаивания правоты своих оценок и выводов в этих статьях и раздумьях давали ему непосредственные наблюдения за состоянием государственных умов и общественного мнения на Западе, специфика дипломатической работы, знание тайных пружин политики. Анализ дипломатических депеш Тютчев в 30-х гг. позволяет сделать вывод о том, что уже в них в значительном виде обозначились принципиальные темы и внутренняя логика его будущих печатных выступлений, первым из которых стало "Письмо русского".

Письмо без подписи, датированное 19 марта 1844 г., адресовалось редактору издававшейся в Баварии аугсбургской "Allgemeine Zeitung" ("Всеобщей газеты") и было опубликовано в ней 21 марта 1844 г. Письмо "одного русского" принадлежало перу Тютчева и стало реакцией на напечатанный в газете тремя днями ранее очерк "Русская армия на Кавказе", который составлял фрагмент анонимного цикла "Письма немецкого путешественника с Черного моря" и в котором подвергались критике порядки, традиции и обычаи военной службы в России, а солдаты сравнивались с галерными каторжниками.

Подобная критика входила в состав систематической антирусской пропаганды на страницах "Allgemeine Zeitung", о чем российский поверенный в делах в Мюнхене Л.Г. Виолье 28января/9 февраля 1844 г. докладывал из Мюнхена министру иностранных дел К.В. Нессельроде: "Последнее время "Allgemeine Zeitung" вновь позволяет себе помещать статьи о внутреннем управлении в России, столь же лживые, сколь недоброжелательные. Я поспешил обратить на это внимание Министров иностранных и внутренних дел; кажется вмешательство их покуда приостановило сия злонамеренные публикации, кои "Allgemeine Zeitung" непрестанно разыскивает в изданиях самых безвестных и воспроизводит на своих страницах" (Канцелярия МИД. 1844. №155. Л. 62. 62б //Цит. по: Летопись жизни и творчества Ф.И. Тютчева. М., 1999. С. 267 - 268).

На следующий день после публикации очерка "Русская армия на Кавказе" Л.Г. Виолье выразил протест министру иностранных дел Баварии А. фон Гизе, а Тютчев откликнулся "Письмом русского", которое напечатали в немецком переводе с французского языка.

"19 марта. В приложении к №78 "Allg. Zeitung" от 18 марта я прочел статью о русской армии на Кавказе. Среди прочих странностей в ней есть одно место с таким приблизительно смыслом: "Русский солдат нередко напоминает французского каторжника, сосланного на галеры". Все остальное в статье по своему направлению является, в сущности, лишь развитием данного утверждения. Позволительно ли будет русскому высказать в связи с этим два замечания? Столь удивительные мысли пишутся и печатаются в Германии в 1844 году. Ну что ж, люди, уравниваемые подобным образом с галерными каторжниками, те же самые, что почти тридцать лет назад проливали реки крови на полях сражений своей родины, дабы добиться освобождения Германии, крови галерных каторжников, которая слилась в единый поток с кровью ваших отцов и ваших братьев, смыла позор Германии и восстановила ее независимость и честь. Таково мое первое замечание. Второе же следующее: если вам встретится ветеран наполеоновской армии, напомните ему его славное прошлое и спросите, кто среди всех противников, воевавших с ним на полях сражений Европы, был наиболее достоин уважения, кто после отдельных поражений сохранял гордый вид: можно поставить десять против одного, что он назовет вам русского солдата. Пройдитесь по департаментам Франции, где чужеземное вторжение оставило свой след в 1814 году, и спросите жителей этих провинций, какой солдат в отрядах неприятельских войск постоянно выказывал величайшую человечность, высочайшую дисциплину, наименьшую враждебность к мирным жителям, безоружным гражданам, можно поставить сто против одного, что они назовут вам русского солдата. А если вам захочется узнать, кто был самым необузданным и самым хищным, - о, это уже не русский солдат. Вот те немногие замечания, которые я хотел высказать, говоря об упомянутой статье; я не требую, чтобы вы поделились ими со своими читателями. Эти и многие другие, с ними связанные думы - о чем вам столь же хорошо известно, как и мне - живут в Германии во всех сердцах, а посему они совсем не нуждаются в каком-либо месте в газете. В наши дни - благодаря прессе - нет более неприкосновенной тайны, названной французами тайной комедии; во всех странах, где царит свобода печати, пришли к тому, что никто не отваживается сказать про подлинную причину данного положения вещей то, что каждый об этом думает. Отсюда ясно, почему я лишь вполголоса раскрываю вам загадку о настроении умов в Германии по отношению к русским. После веков раздробленности и многих лет политической смерти немцы смогли вновь обрести свое национальное достоинство только благодаря великодушной помощи России; теперь они воображают, что неблагодарностью смогут укрепить его. Ах, они обманываются. Тем самым они только доказывают, что и сейчас все еще чувствуют свою слабость."

Анонимная статья Тютчева оказалась вовлеченной в "диалог" на государственном и общественно-публицистическом уровнях. 16/28 марта А. фон Гизе уведомил Л.Г. Виолье о предупредительных мерах, принятых по протесту последнего в связи с публикацией очерка "Русская армия на Кавказе", а 6 июня "Allgemeine Zeitung" напечатала ответ на "Письмо русского" самого "немецкого путешественника", утверждавшего, что "уважаемый автор" превратно истолковал из-за "полного незнания немецкого языка" следующее место его статьи: "Среди некрепостных русских многие за разные проступки и преступления стали забираться в солдаты… За те самые преступления, совершение которых, например, во Франции лишает человека возможности служить в армии, а военные навсегда исключаются из ее рядов, в России люди осуждаются на солдатскую повинность. Можно подумать, что у русских наказывают менее сурово, чем у французов, так как вместо того чтобы облачить преступника в грубую одежду галерного каторжника, милостиво ограничиваются тем, что надевают на него почетную форму солдата. Но 25 лет службы в столь почетном сюртуке при такой дисциплине - это немало…" ("Zeitschrift fur Slavische Philologie. 1930. Ba. VI. Doppelheft ?. S. 412).

Вряд ли есть особые основания упрекать Тютчева, прожившего в Германии более двадцати лет и переводившего произведения И.В. Гете, Ф. Шиллера, Г. Гейне и других ее писателей, в незнании немецкого языка. Напротив, он чутко уловил и даже несколько смягчил скрывавшийся за приведенным сравнением обобщающий смысл: принятые в европейских странах цивилизованные критерии оценки незаконных деяний не приняты в России, чья армия пополняется преступниками, способными на "варварские" действия. Таким образом, речь должна идти не о патриотических разглагольствованиях, как замечает "немецкий путешественник", а об эмоциональном оживлении предававшихся забвению событий и фактов недавней истории и о заострении реально существовавших в Германии и на Западе в целом политических, идеологических, публицистических тенденций, затрагиваемых поэтом и в следующем публичном выступлении.

В статье "Россия и Германия" ставились вопросы отношения к России европейского общественного мнения и печати вообще и немецкого в частности к России, союза двух государств, особенностей их исторического прошлого и перспектив возможного будущего. Первоначально статья носила заглавие "Lettre a Monsieur le D-r Gustane Kolb, redacteur de la Gazette Universelle" ("Письмо господину д-ру Густаву Кольбу, редактору "Всеобщей газеты") и предназначалась для публикации в этом издании вслед за мартовским "Письмом русского". Возможно, она не была напечатана из-за полемики, вызванной этим письмом, но вскоре вышла отдельной анонимной брошюрой в Мюнхене. Уже 7/19 мая прочитавший ее А.И. Тургенев из Шанрозе под Парижем советует В.А. Жуковскому, пребывавшему во Франкфурте, ознакомиться с ней: "Достань письмо, брошюру Тютчева без имени, к Кольбу, редактору аугсб<ургской> газеты, в ответ на статью его о России. Очень умно и хорошо писана <…> Только одно слово Кюстин, но вообще нападает на немцев, кои бранят Россию <…> Тютчев доказывает, что союз Германии с Россией был и всегда будет благотворен для первой и что войска наши всегда готовы на ее защиту" (Литературное наследство. М., 1989. Т. 97. Кн. 2. С. 68). Если у либерально и западнически настроенного А.И. Тургенева "брошюра" Тютчева вызывала определенные возражения, то такие ее читатели, как В.А. Жуковский, П.А. Вяземский или Николай I выразили согласие с ее положениями. В письме к родителям от 27 октября 1844 г. Тютчев так передавал рассказ генерал-адъютанта Л.А. Нарышкина: "Я был у него сегодня по его возвращении из Гатчины, и он сказал мне, что случайно прочитав летом брошюру, напечатанную мною в Германии, он, следуя своей привычке, всем говорил о ней. И в конце концов ему удалось представить ее государю, который, прочитав ее, объявил, что нашел в ней все свои мысли, и будто бы поинтересовался, кто ее автор. Я, конечно, весьма польщен этим совпадением взглядов, но, смею сказать, - по причинам, не имеющим ничего личного" (Тютчев Ф.И. Сочинения: В 2 т. М., 1984. Т. 2. С. 99). "Письмо господину д-ру Густаву Кольбу…" вызвало известный резонанс. В нем же обозначились главные темы и внутренняя логика историософской публицистики Тютчева. Как отметил И.С. Аксаков в письме И.С. Гагарину от 7/19 ноября 1874 г., "уже в 1844 году, еще до переселения его в Петербург, написана и издана им в Германии брошюра, в которой помечено им политическое историческое воззрение, впоследствии лишь разработанное и развитое, без всякого противоречия себе самому" (Литературное наследство. М., 1989. Т. 97. Кн. 2. С. 50).

В статье "Россия и Германия" поэт обсуждает тот образ своего отечества, который складывался на Западе в 20 - 30-х гг. XIX столетия. Он стал непосредственным свидетелем развития антирусских настроений в эти годы, мог вблизи наблюдать примеры предвзятых тенденций, порою принимавших крайне резкие формы. Рост влияния российской державы в черноморском бассейне и на Ближнем Востоке постоянно вызывал подспудное сопротивление европейских стран, противопоставлявших ему там экономическую экспансию, политическое давление и антирусскую пропаганду в прессе. Особую активность проявляли английские политики, которые приписывали России захватнические замыслы и создавали из нее образ врага, обвиняя в намерении захватить Константинополь и распространить свое влияние на Ближнем Востоке и в Азии, вплоть до похода на Персию и Индию. Подобные обвинения и осуждения (с призывами всеобщего объединения против России) накладывались на памфлетно-карикатурные изображения страшного "захватчика", "тирана", "деспота", "петербургского чудовища", "жестокого татарина", какими в многочисленных брошюрах и книгах не только в английской, но - в еще бoльшей степени - и во французской печати. Тютчев пишет о "стоглавой гидре парижской прессы, извергающей на нас громы и молнии" и представлявшей Россию страной "северных варваров", "цивилизацией сабли и дубины". Страх перед возраставшим могуществом России и возможным объединением славян под эгидой русского царя служил одним из источников формирования фантастического образа нового Чингисхана, как пишет Тютчев, "какого-то людоеда XIX века", который якобы угрожает завоеванием всему Западу и даже представляет опасность для всего человечества. Подобные образы тиражировались политическими деятелями и журналистами различных европейских стран, в том числе и Германии. Общеевропейские антирусские настроения усиливались в Германии влиянием внедрявшегося в общественное сознание жупела "панславизма". В 1841 г. Н.И. Надеждин писал из Вены, что "со всех концов Германии бьют тревогу; распускают слухи, подозрения, страхи; проповедуют вообще ополчение против какого-то страшилища, окрещенного мистическим именем панславизма" (Москвитянин. 1841. Ч. III. № 6. С. 515).

Особое место в статье "Россия и Германия" занимает критика книги маркиза Астольфа де Кюстина "Россия в 1839 году", которая в мае и ноябре 1843 г. выдержала в Париже два издания, была переведена с французского на английский и немецкий языки и принесла автору широкую известность. В книге ярко и выпукло выразились обозначенные выше идеологические стереотипы и страхи, смешались достоверные и недостоверные сведения о стране "северных варваров" из различных печатных источников, устных бесед, анекдотов, слухов и т.п. По словам А.И. Герцена, из всей русской жизни в обзоре автора оказалась лишь одна треть, в описании которой есть меткие наблюдения. С точностью отдельных наблюдений в этой одной трети, касающихся аристократических придворных и чиновничьих кругов или бездумной подражательности Западу, соглашались Николай I, А.Х. Бенкендорф, В.А. Жуковский, П.А. Вяземский и многие другие читатели "России в 1839 году", в том числе и Тютчев. Последний, по словам немецкого дипломата и литератора К.А. Фарнгагена фон Энзе, в книге маркиза "многое поправляет, но и признает его (Кюстина - Б.Т.) достоинства" (Литературное наследство. М., 1989. Т. 97. Кн. 2. С. 460).

Страницы: 1, 2, 3, 4, 5