Курсовая работа: Фактографическая проза, или пред-текст

Курсовая работа: Фактографическая проза, или пред-текст

Дневники, записные книжки, "обыденная" литература 

М.Ю. Михеев, кандидат филологических наук, старший научный сотрудник Научного информационного вычислительного центра МГУ.

Дневники, записные книжки, черновики, заметки в альбом, маргиналии. .. - все это можно называть пред-текстом, но также и "обыденной литературой", по словам друга Пушкина кн. П.А. Вяземского. Выражаясь современным языком, это non-fiction, т.е. тексты, обращенные более к жизни, чем к вымыслу и, скорее, просто к быту, чем к воображению и фантазии. Иначе говоря, это в корне отличная от изящной (художественной) литературы дневниковая проза - своего рода берестяные грамоты, только уже на современный манер. Отлична она от литературы прежде всего своим предназначением. Не рассчитана на то, что можно "рукопись продать", - во всяком случае первоначальной *. А со временем, конечно, любой автограф становится ценностью.

* Пушкин, кажется, умел счастливым образом совмещать вдохновение с учетом законов рынка, вернее, хотел бы учитывать последнее для первого, в частности, как утилитарный повод и предлог.

Большинство образцов пред-текста пишется, как правило, по какому-то конкретному, обыденному и вполне прозаическому поводу. В этом, правда, еще и сходство их с текстами инструкций, технических заданий, рекламы, документации - т.е. теми безличными продуктами современной цивилизации, которые невероятно распространились в XX веке, по сравнению со временем Пушкина и Вяземского, и по объему стали теснить даже литературу художественную *. В обыденной же литературе (дневниковой прозе и т.д.) адресатом выступает, как правило, не "читающая публика", а какие-то конкретные люди, знакомые автора, или просто он сам, поскольку дневник и записная книжка пишутся прежде всего для себя. Кроме того, от художественной литературы обыденную отличает еще и объект, потому что пишется она по фактом, или по крайней мере на основании событий, которые автор хотел бы считать (непреложными) фактами: тут не предусмотрено места вымыслу, как в литературе художественной, хотя он, конечно же, все равно есть.

* Вяземскому, очевидно, и в голову не могло прийти в проводимом им разделении "обыденной" от всей прочей литературы, что помимо художественной надо будет отличать еще и литературу документальную.

Сам вымысел в обыденной литературе своеобразен: так, например, читатель (но и автор) дневника воспроизводит эффект "человека перед зеркалом". По выражению М.Л. Гаспарова: они видят не совсем то, что есть, а, скорее, то, что автор хотел бы видеть сам (и хочет, чтобы увидели вслед за ним другие).

Строго говоря, границ между обыденной литературой, с одной стороны, документальной - с другой, и, наконец, между литературой художественной, с третьей стороны, вообще не существует. Одна переходит в другую, и они обе - в третью. Но переход, как правило, однонаправленный - лишь только обыденная и документальная литература (как литература фактов) может быть преобразована в литературу художественную: любой малый жанр обыденной литературы, а также любой документ, может быть подхвачен беллетристикой и обыгран ею как какая-то частная художественная форма.

Характерный пример - превращение дневниковых записей М.М. Пришвина в художественный текст (повесть "Мирская чаша", или же "Раб обезьяний", очерк "Башмаки", рассказ "Родники Берендея" или "Ленин на охоте" - все они основываются на его дневниковой прозе того времени). Все слишком откровенное (относящееся к самому Пришвину) отметается, текст делается, как правило, более нейтральным и как бы написанным не от его лица, а от лица некоего "литератора того времени". Как позже выразил это уже Ролан Барт: "Текст [имелся в виду прежде всего художественный текст] анонимен, или, во всяком случае, создается неким Псевдонимом, псевдонимом автора. А Дневник - нет (даже если его "я" - ненастоящее имя): Дневник представляет собой не текст, а "речь" (что-то вроде устной речи, записанной с помощью особого кода)" *.

* Ролан Барт о Ролане Барте [1979]. М., 2002. С. 258.

Пред-текст следует соотнести также с понятием бахтинских речевых жанров. Поэтому-то у дневника оказывается некий промежуточный статус: это еще не то, что следовало бы оформить как текст литературы, но уже и не то, что было эфемерной, сразу же исчезающей (в сознании, памяти, в колебаниях воздуха) речью. Иными словами, это почти-текст, недо-текст, околотекст, или пред-литература, однако уже теряющая полную невинность и безответственность спонтанной речи, хотя все же не приобретшая законченности и окончательной выверенности собственно текста. В этом смысле пред-текст - жанр вспомогательный, промежуточный. Как писал Кафка (о своем дневнике): "Не думаю, чтобы написанное до сих пор было особенно ценно или же решительно заслуживало быть выброшено" *.

* Там же. С. 259.

Прежде всего, к пред-тексту (как я уже сказал, хочется обозначить этим словом сразу несколько малых жанров *) относятся разного вида дневники, а именно, список текущих дел, чтобы не упустить их из виду и иметь всегда под рукой, когда понадобятся [это так называемый ежедневник, блокнот, отрывной календарь, телефонная книжка (или Что мне сегодня делать?]. Кроме того, регулярная фиксация необходима для порядка или "для истории" - того, что уже случилось, что так или иначе происходило (за день, за истекший период), чему сам оказался свидетелем и что хотелось бы когда-нибудь, в удобной обстановке воскресить в памяти. Условно говоря, это вахтенный журнал, адрес-календарь или же книга записей актов (гражданского) состояния.

* Оговорюсь, что малые жанры я называю так вовсе не по объему, а только лишь по их значимости в литературном процессе.

Помимо собственно дневника очень близки к нему и практически неотличимы разного рода записные книжки. Предназначение и адресат таких текстов могут быть различными: иногда - вообще для всех, кто только в состоянии их прочесть (тогда трудно отличить их от художественной литературы), либо, что безусловно чаще, для себя лично. Но между этими крайними границами, естественно, лежит множество промежуточных ступеней.

Скажем, Александр Блок в1911-м году, в свои тридцать лет, будучи уже давно знаменитым, наряду с записными книжками, которые вел регулярно в течение всей жизни, начинает вести и дневник, открывая его таким широковещательным признанием: (17 окт. 1911)

"Писать дневник, или, по крайней мере, делать от времени до времени заметки о самом существенном, надо всем нам. Весьма вероятно, что наше время - великое и именно мы стоим в центре жизни, т.е. в том месте, где сходятся все духовные нити, куда доходят все звуки" *.

* Блок A.A. Дневник. M., 1989. С. 64.

Правда, уже через пять лет он не выдерживает этого созданного для себя режима ежедневного распределения событий на два сорта: более важные и значительные - в дневник, а личного, частного (или даже постыдного?) характера - в записную книжку; какое-то время дневник им вообще не ведется, а затем записные книжки и дневниковые записи начинают проникать друг в друга: что оставить для себя, а что предназначить потомкам (и вечности), решать становится затруднительно *.

* Разделение сознания на зоны по предназначенности или адресованности каждого сообщения, хранящегося в памяти человека, - задача крайне интересная. В 1921 году, незадолго до своей смерти, Блок, по воспоминаниям тетки писателя М.А. Бекетовой, взялся приводить в порядок свой архив (что делал, вообще говоря, регулярно): "Он любил такую сортировку своих бумаг и основательную уборку с уничтожением ненужного материала. Теперь он отобрал при помощи Любови Дмитриевны [жены] все, что находил лишним, сделав тщательные записи того, что осталось и что подлежало уничтожению. Он сжег ненужные рукописи и письма, привел в порядок все остальное и закончил перечень своих работ..." (Бекетова М.А. Александр Блок. Биографический очерк [1922]. Л., 1930. С. 299).

В России традиционно сложилось именно такое, причем как будто терминологически закрепившееся разделение функций между записными книжками и дневниками, т.е. дневник и может, скорее всего, быть предназначен для печати, тогда как записные книжки * остаются исключительно в ведении, пользовании и "на попечении" самого автора. При этом само обозначение "записная книжка" часто выступает просто в качестве некого остране-ния того же самого "дневника", чтобы отличить первозданный и приватный текст от вторичного, созданного на его основе, собственно литературного, печатного и публичного. Нередко и то, что предназначается для широкой печати, и то, что пишется только для самого себя, называют словом дневник.

* Или еще: "своеручные записки" - название дневников кн. Н. Долгоруковой (XVIII в.).

Значительно более надежным способом разведения понятий дневника и записной книжки может служить его функциональное предназначение - переписывание дневника (время от времени) заново. И тогда записная книжка, или записные книжки (отрывной блокнот, отдельные листы и т.п.), - это просто первичная форма того же самого дневника, но уже как вторичного текста.

Именно свой дневник, переработанный на основании записных книжек, Лев Толстой показывал перед женитьбой будущей жене, Софье Андреевне. А конфликт, обернувшийся гораздо позже разрывом между супругами с уходом Толстого перед смертью из Ясной Поляны, возник во многом именно из-за того, что Толстой не желал показывать свои последние записи в дневнике Софье Андреевне (а та справедливо считала, что написанное мужем, возможно, будет компрометировать ее в глазах потомков и всего человечества *).

* Толстая А.Л. Дочь. М., 2000. С. 153-189. Вот характерная запись из дневника Толстого от 3 янв. 1909 г.: "Мне портит мой дневник, мое отношение к нему, то, что его читают. Попрошу не читать его" (Толстой Л.Н. Полн. собр. соч. М., 1992. Т. 57. С. 4).

У Достоевского дневник возведен в ранг особого литературного жанра в "Дневнике писателя". В этом периодическом издании (или моножурнале) составляемом одним человеком, Достоевский считал невозможным писать о чем-то исключительно своем и личном, хотя "Дневник" просто пропитан полемикой и насквозь диалогичен, а в последние годы жизни (1880-1881) он по форме максимально приближается к реальным дневниковым записям *.

* Конечно, в этот дневник не попадают такие разделы его записей сугубо личного характера, как "Отметки припадков", "Дневник лечения в Змее", "Заметки <в основном, о виденном во сне>", "Прочесть", "Pro memoria" или "Текущее". Еще в 1864-1865 гг. Достоевский набрасывает в рабочей тетради план оригинального ежемесячного издания, который собирается издавать единолично под названием "Записная книга"; другое предположительное название - "Дневник литератора" (Дневник писателя. 1873 // Достоевский Ф.М. Собр. соч. В 15 т. СПб., 1994. Т. 12. С. 284-286). "Это будет дневник в буквальном смысле слова, отчет о действительно выжитых в каждый месяц впечатлениях, отчетов о виденном, слышанном и прочитанном" (Дневник писателя. 1876 // Достоевский Ф.М. Собр. соч. В 15 т. СПб., 1994. Т. 13. С. 412). "Дневник писателя", печатавшийся в 1873, в "Гражданине", состоит из 16 частей, оформленных как отдельные статьи, но уже следующий за ним "Дневник писателя. 1876 [года]" представляет собой ежемесячное издание, поступавшее в продажу в последних числах месяца, в каждом из выпусков которого можно отыскать свободные переходы от очерка к фельетону, от мемуаров к публицистике и от анекдота к рассказу.

Вообще-то Достоевский являет собой яркую противоположность Толстому - в том, как он не любил вести регулярныес однотипные записи, какая это была для него обременительная форма. Его характерная манера предварительной фиксации мысли (или "выдумывания планов", как он сам называл ее) описана Л.М. Розенблюм:

"Известно, что Достоевский <.. .> обычно пользовался не одной, а двумя или даже несколькими тетрадями одновременно и, кроме того, нередко делал заметки на отдельных листах. Но и при заполнении одной тетради он часто писал не подряд, а раскрывал ее на любой странице, как бы торопясь зафиксировать новую мысль, образ или ситуацию <.. .> Сам Достоевский, по-видимому, ориентировался в своих записях достаточно свободно; иногда он оставлял ссылки на те страницы, к которым собирался обратиться при написании главы или сцены" *.

* Розенблюм Л.М. Творческие дневники Достоевского. М., 1981. С. 7.

В записных книжках и тетрадях Достоевский гораздо более "неприбран", нежели в дневниках: нередко встречаются повторы одной и той же мысли, порой без каких-либо содержательных и стилистических изменений:

"Достоевский старается уяснить свою мысль до конца, вновь и вновь прописывая ее на страницах записных книжек, которые, наряду с пером и чернилами, являются для него необходимым рабочим инструментом писательской профессии. Он работает в режиме стенографии, стремясь поспеть за ходом мысли" *.

* Фокин П. "Неприбранный" классик // Достоевский Ф.М. Записные книжки. М., 2000. С. 8.

Андрей Белый, еще только собиравшийся (в 1912 г.) отдавать в печать свою переписку с Блоком, пишет о ней в опубликованных через десять лет (после смерти Блока) "Воспоминаниях", как бы полностью отстраняясь от себя самого - иначе можно было бы назвать его слова просто нескромными:

"Часть [переписки], я думаю, могла бы скоро появиться в свет, она носит менее всего личный характер, скорее содержание ее - литература, философия, мистика и "чаяния" молодых символистов того времени. Это блестящий интимный дневник эпохи. Такова переписка этих поэтов. Она блестяща. Мысль бьет здесь ключом" *.

* Андрей Белый в воспоминаниях современников. М., 1980. Т. 1. С. 215.

К пред-тексту вплотную примыкают также и мемуары, и воспоминания - о ком-то или о чем-то существенном, выступающем из прошлого как безусловный и важный для автора объект, с несомненными возвращениями в памяти к этому (не только на один день назад, как чаще всего бывает в дневнике, но иногда на много-много лет), с неизбежными при этом потерями и приобретениями смысла - текст оказывается частично документальным, а частично художественным, иногда независимо от воли автора, но порой автор вполне трезво отдает себе в этом отчет.

Сейчас мемуары и воспоминания выступают практическими синонимами, но раньше, например, в XVIII веке, русским эквивалентом французскому "memoires" служили "записки" как соответствующая калька с французского *. Да и Пушкин, употребляя в своем русском тексте это слово именно в латинском написании, имел в виду, разумеется, не наше теперешнее его значение (во всяком случае, не только его), а прежде всего записи в дневник для памяти, или просто ежедневник. (В пушкинском словаре вообще нет слова "мемуары", а есть такая его русификация, как "меморий").

* Колядич Т.М. Воспоминания писателей. Проблемы поэтики жанра. М., 1998. С. 41.

Из его многими цитировавшегося письма к Вяземскому 1825 года:

"Писать свои "memoires" заманчиво и приятно. Никого так не любишь, никого так не знаешь, как самого себя. Предмет неистощимый. Но трудно. Не лгать - можно; быть искренним - невозможность физическая. Перо иногда остановится как с разбега перед пропастью - на том, что посторонний прочел бы равнодушно" *.

* Пушкин А.С. Собр. соч. М.-Л., 1950. Т. X. С. 180.

Уже позднее В.Г. Белинский во "Взгляде на русскую литературу 1846 года" сформулировал следующее положение ("более оптимистическое", чем у Пушкина):

"Самые мемуары, совершенно чуждые всякого вымысла <...>, если они мастерски написаны, составляют как бы последнюю грань в области романа, замыкая ее собою".

Но на эту же тему стоит указать и прямо противоположное мнение, тоже парадоксальное, но уже не пафосно-оптимистическое, как у Белинского, а скептическое, нарочито пренебрежительное по отношению к мемуарам и к самим их составителям - мнение набоковского рассказчика из рассказа "Быль и убыль". Мемуаристы представлены Набоковым как люди, "у которых не довольно воображения, чтобы сочинять романы, и не достает памяти, чтобы писать правду" *.

* Набоков В. Быль и убыль. М., 2001. С. 201.

С довольно большой натяжкой к пред-тексту можно отнести афоризмы, изречения, максимы, разного рода остроумные "mot", парадоксы (Ларошфуко, Лабрюйера, Шамфора, Вольтера, Шопенгауэра и других, привыкших изящно выражать свою мысль), т.е. родившиеся сами собой, по тому или иному конкретному случаю перлы, а также специально придуманные высказывания, с расчетом на привлечение внимания избранного круга современников и потомков (первоначально, возможно, родившиеся в застолье или в светском кругу, т.е. относящиеся к речевому жанру). Определенная натяжка при включении подобного рода текстов в данную рубрику вызвана тем, что, с одной стороны, это безусловно устоявшийся литературный жанр, вовсе не дневникового характера (такова в целом "Старая записная книжка" П.А. Вяземского - собрание анекдотов в их старинном значении, т.е. законченных сюжетов, готовых для краткого блестящего изложения, например, устного рассказа в узком кругу).

У афористической прозы явное родство с жанром речевым (точнее было бы первородство числить именно за последним), который рассчитан не только на то, чтобы информировать, но чтобы позабавить и развлечь собеседников (это аристотелевские "речи на пиру, в симпозиуме"). В XIX веке такой жанр, собственно, и назывался анекдотом. Вяземский справедливо писал (имея в виду именно такие тексты):

"Я большой Фома неверный в отношении к анекдотам. Люблю слушать и читать их, когда они хорошо пересказаны; но не доверяю им до законной пробы. Анекдоты, даже и настоящие, часто оказываются не без лигатуры * и лживого чекана. Анекдотисты, когда и не лгут, редко придерживаются буквальной и математической верности" **.

* По-видимому, под этим словом он имеет в виду совмещение смыслов. - М.М.

** Вяземский П.А. Старая записная книжка. М., 2000. С. 88.

Искусственность, художественная созданность, преднамеренность и "рукотворность" поделок подобного рода афористических текстов, конечно, весьма серьезное препятствие для зачисления их в класс пред-текстов и "обыденной литературы", но сам искусственный умысел в них может быть и минимален. Нельзя полностью отказать бытовой или обыденной литературе (как и речевым жанрам, с которыми она смыкается) в эстетическом начале.

Страницы: 1, 2, 3