Дипломная работа: «Дворянское гнездо»: судьба сословия (по произведениям русской классики)
Однако
чаще облик дворянства отягощен скорее ритуальными чертами, чем наделен
стремлениями к реальным действиям. Единство сословия лучше всего передает не
деятельность, а своего рода жизненная пауза, заполненная балами и интригами,
играми и обрядами, клубами и охотами. На этом строятся и дружелюбие, и показная
нетерпимость – в непременной дуэли, и честолюбивая страсть к мундиру, и модный
сплин… Власть ритуальных действий становится показателем сословного упадка.
Былое государственническое оправдание сословия уже не встречает понимания. Так,
пушкинская патриотическая лирика 1830-31 годов вызовет массу упреков и
подозрений в неискренности, не говоря уже о знаменитых "Стансах"
(1826), обращенных к императору Николаю Павловичу и исполненных самых
благородных и вместе с тем чисто сословных чаяний:
Семейным
сходством будь же горд;
Во
всем будь пращуру подобен:
Как
он, неумолим и тверд,
И
памятью, как он, незлобен.
Так
истинный дворянин Пушкин обращается к памяти императора Петра I, созидателя
дворянского сословия в чертах 19 столетия. Но естественное для предыдущего
столетия торжественное обращение к царю, первому среди дворянства, уже вызвало
упреки в заискивании, на что поэт ответил стихотворением "Друзьям"
(1828):
Нет,
я не льстец, когда царю
Хвалу
свободную слагаю:
Я
смело чувства выражаю,
Языком
сердца говорю.
Его
я просто полюбил:
Он
бодро, честно правит нами;
Россию
вдруг он оживил
Войной,
надеждами, трудами.
Это
стихотворение – своего рода манифест идеального сословного устройства, но манифест
уже во многом непонятый и непринятый, как будет позднее и с гоголевскими
"Выбранными местами из переписки с друзьями" (1847). Но не сам ли
Пушкин, воспевший и "святую добродетель" кинжала (1821), и не всем
понятную свободу, негодовавший на дворянство в кругу декабристов, внес в
дворянское сознание нечто саморазрушительное, хотя и неизбежное?
Литературное
развитие подводит к крушению дворянства, и останется нерешенным вопрос, может
ли иное сословие после принять ценности дворянской культуры. В страшном облике
Катерины Ивановны из "Преступления и наказания", в безжизненных
чеховских гаевых это крушение будет очевидным. Но едва ли с уходом
аристократического сословия останутся в силе ценности, этим сословием
поддержанные. Мы имеем даже в виду не только своеобразную красоту, эстетику
независящего от забот о хлебе насущном человека, но и саму эстетику свободы,
бескорыстия, чести. Именно состояние позднего дворянства, пушкинской поры,
рождало высокую созерцательность перед лицом природы, сосредоточенность на чистой
духовности, изощренность и даже изнеженность восприятия и сознания. Боюсь, что
и чистоту христианского мироощущения могло хранить в земном бытии только
аристократическое сознание. Не потому ли путь едва ли не каждого писателя из
плеяды русской классики можно представить как путь к Христу?
Итак,
19 век – это время дворянской культуры в зените своего развития, но уже во всем
предвещающее смену сословного устройства и прощание с дворянскими идеалами.
"Горе
от ума" А.С.Грибоедова удивительно точно называет И.А.Гончаров комедией
жизни. Это необычайно широкое полотно, подлинная картина эпохи, но прежде всего
– картина дворянской жизни.
События
здесь происходят, очевидно, в конце зимы - весной 1821-го года. Вот тому
приметы. Комедия написана в основном в 1823 году, действие не может происходить
позже. Нет никаких сомнений, что война 12-го года уже стала отдаленным
воспоминанием ("пожар способствовал ей много к украшенью", "с
тех пор дороги, тротуары, дома и все на новый лад": так герои говорят о
Москве). Но вот Фамусов упомянет: "Его величество король был прусский
здесь", а это событие произошло летом 1818 года. Достаточно отчетливая
веха. Чацкого называют карбонарием, а это прозвание могло стать привычным,
нарицательным лишь после июльского 1820 года восстания в Неаполе, а особенно –
после его подавления весной 1821-го, когда слово пошло по страницам газет.
Возмущаются ланкартачными взаимными обучениями (Хлестова), что было актуально
не ранее 1819 года. Княгиня Тугоуховская бранит Петербургский педагогический институт
(университет), и, действительно, в 1821 году шло следствие о тамошних
преподавателях, уличенных в вольнодумстве. Едва ли была приемлема и реплика
графини Хрюминой "к фармазонам в клоб" позднее 1822 года, когда вышел
запрет масонских лож. (Подробнее см. нашу статью "Александр Андреич,
продайте мертвых душ", Роман-журнал 21 век, 2003, № 6).
Время
года легко установить по ряду реплик о погоде, о снеге, холоде, а особенно
важная деталь, оставшаяся за рамками печатного текста, – упоминание Великого
поста в монологе Фамусова: "Пофилософствуй – ум вскружится, \ Великий пост
и вдруг обед! \ Ешь три часа, и в три дни не сварится!". Изъятая скорее
всего по цензурным соображениям, эта деталь важна и не только для хронологии
пьесы.
Каков
облик сословия в 1821 году?
В
целом, сословие лишено своего единственного оправдания – государственной
преданности и полезности. Чаще всего очевидны лишь злоупотребления на почве
сословных привилегий. Для Фамусова знатное положение, богатство дороги отнюдь
не по годности человека, а сами по себе, нет никакого стремления к пользе,
только желание выгод. Попробовал бы петровский питомец заявить: "А у меня
что дело, что не дело, \ Обычай мой такой: \ Подписано, так с плеч долой"!
Служба становится только источником выгод тьмы. Чацкий бросает как уже
привычное обвинение: "Все под личиною усердия к царю", то есть
служебное рвение воспринимается только как лицемерие.
В
том же духе выведен и тип военного. Заметим, что именно военная служба
воспринималась как наиболее достойная дворянина, теперь же Грибоедов не покажет
никакой альтернативы Скалозубу, что в общем было и явной несправедливостью, но
именно так, значит, виделся самый распространенный армейский типаж. "Мне
только бы досталось в генералы", – а ведь это говорит единственный среди
героев комедии участник Отечественной войны. Но даже военный эпизод превращен в
нечто недостойное: "Засели мы в траншею: \ Ему дан с бантом, мне на
шею". Явно время героизации 1812 года уже упущено или еще не вернулось.
Героем
времени, конечно, становится гражданский чиновник – Молчалин, жалкий же ездок,
числящийся по архивам, делающий карьеру только угодничеством. Хотя по
справедливости и надо заметить фамусовскую его характеристику – деловой – и
даже неоднозначно отнестись к его службе в архиве – очевидно, в Архиве
Министерства иностранных дел, где в двадцатые годы, действительно,
сосредоточился цвет дворянской молодежи. Кажется даже парадоксом представить
Алексея Степановича Молчалина рядом с Веневитиновым и Одоевским, Шевыревым и
хотя бы с Вигелем (замечено В.Набоковым в комментарии "Евгения
Онегина").
Уход
от военной службы – удел и другого героя комедии, Платона Горича. Подавленный
своей супругой, далекий от всяких широких интересов, почти смирившийся с
сознанием собственной ущербности – таков заурядный облик дворянина
грибоедовской Москвы. Отметим в нем и угасание сословной солидарности: нервная
и гневная реплика в адрес Загорецкого говорит не только о критике этого
мошенника, но и о глубоком разладе внутри сословия: "Человек он светский,
\ Отъявленный мошенник, плут"; "У нас ругают везде, а всюду
принимают". В словах своего друга Чацкий чувствует близкие ему интонации,
но это уже редкость. Сословие в целом теряет бодрость, энергию. Апатия Горича
как нельзя более созвучна обществу.
Но
и авантюристы, вроде Загорецкого, менее одиноки или малочисленны, чем Чацкие.
Репетилов вобрал в себя оттенки всех характеров, всех героев пьесы – от Чацкого
до Фамусова, поэтому и носит столь говорящую фамилию (от глагола повторять). Он
и сам расскажет с восторгом о неком ночном разбойнике, дуэлисте, также нечистом
на руку, и будет вполне по-приятельски говорить с Загорецким (тот скажет:
"Такой же я, как вы, ужасный либерал!").
Заметим,
что о дуэли, этом сложившемся дворянском ритуале, герои "Горя" будут
говорить без особого сочувствия. В среде Молчалина поединок становится
неактуальным. Поэтому сей дворянин, явно труся дуэли, заметит: "Неужто на
дуэль вас вызвать захотят? – Ах! злые языки страшнее пистолета".
Дворянская спесь и показное рыцарство, за что так не жаловали дуэль российские
государи – и Петр I, и Николай Павлович, – уже в позднее александровское время
кажется пережитком, хотя и еще грозным. От Чацкого тоже ждут дуэли, чего так
испугается Фамусов: "Ну, как с безумных глаз \ Затеет драться он,
потребует к разделке! (опасается Хлестова, помнящая иные нравы) – О Господи!
помилуй грешных нас!".
Репетилов
и Чацкий будут носителями фронды внутри дворянского сословия. Пародируя
декабристские веяния, Грибоедов именно Репетилову даст слова: "Лахмотьев
Алексей чудесно говорит, \ Что радикальные потребны тут лекарства, \ Желудок
дольше не варит". Реплика комична не только по ее носителю. Чацкий скорее
показывал незрелость декабристских взглядов, но автору был необходим и оттенок
антинигилистической сатиры, поэтому введен и Репетилов в сети заговорщиков.
Для
нас сейчас важно только само наличие раскола в дворянской среде, даже в
дворянской элите, а не собственно освещение связей комедии с декабризмом. Дадим
лишь одну грибоедовскую реплику – письмо декабристу А.И. Одоевскому: "Государь
наградил меня щедро за мою службу. Бедный друг и брат! Зачем ты так несчастлив!
(…) Я оставил тебя прежде твоей экзальтации в 1825 году. (…) Кто тебя завлек в
эту гибель!! В этот сумасбродный заговор! Кто тебя погубил!". Если бы это
был не документ, эти слова могли бы принадлежать типичному литературному
герою-дворянину, здесь вся суть образцового дворянского сознания – вплоть до
интонаций.
Тема
кризиса в дворянстве развита Грибоедовым по-разному. Не будем забывать, что
перед нами комедия, поэтому столь значительная тема будет проникать и в легкие
нюансы. Любовь и женитьба – излюбленные мотивы комедии. И вот в
"Горе" безродный, выслужившийся дворянин Молчалин изображает
влюбленность в знатную Софию Павловну Фамусову, хотя внутренне не ценит в ней
ничего. Равные по роду Софья и Чацкий затеют распрю. Молчалин очарован
крепостной девкой Лизой, без всякого ее стремления: наоборот, она искренно
любит такого же крепостного Петрушу (не того ли – с разодранным локтем?). От
старика Фамусова исходят любовные чувства, и он же всегда отметит неверность в
браке – заметим, в дворянском, благородном, освященном церковью браке. Чацкий с
чисто сословной точки зрения будет иронизировать: не женат ли танцмейстер
Гильоме на какой-нибудь княгине ("Что ж, он и кавалер, \ От нас потребуют
с именьем быть и в чине, \ А Гильоме!.."). Схожие и, заметим,
заинтересованные интонации у другой носительницы дворянской гордости –
графини-внучки Хрюминой: "Там женятся и нас дарят родством \ С искусницами
модных лавок", – скажет она уже в укор Чацкому (недаром же она зла, в
девках целый век).
Таким
образом, упадок сословия виден повсюду. На чем же держится призрачное единство
т.н. фамусовского общества? Только на теплоте и душевности Павла Афанасьевича.
"Ждем
князя Петра Ильича, \ А князь уж здесь! А я забился там, в портретной" –
вот оно, сословное радушие, ощущение надежности и бескорыстной дружбы между
равными. Сердечно и просто обращается Фамусов к каждому своему гостю, гости для
него словно все родные, недаром он готов сыскать родню на дне морском.
Дворянское сословие и в самом деле все было пронизано родственными связями,
поэтому Фамусов будет так живо расспрашивать Скалозуба: "Как вам доводится
Настасья Николавна?". Чацкий в доме Фамусова тоже окажется не случайно:
"Вот-с – Чацкого, мне друга, \ Андрея Ильича покойного сынок".
Знакомит Хлестову со Скалозубом: "Моя невестушка, которой уж давно \ Об
вас говорено". Везде здесь родственность ощутима, и не это ли является
полным выражением единства сословия? Но эти интонации исходят едва ли не от
одного лишь хозяина дома. (Заметим попутно: Хлестова – тетка Софьи и невестка
(свояченица) ее отца: скорее всего, по линии матери Софья – Хлестова.)
На
всякую свою добродушную реплику Фамусов получит уже весьма несозвучный ответ:
"Мы с нею вместе не служили" (Скалозуб), "Знакомит, не спросясь,
приятно ли нам, нет ли?" (Хлестова). Гости съезжаются к Фамусову скорее из
корыстных интересов: Тугоуховские, Хрюмины ищут женихов, Загорецкий устраивает
нужные ему связи. Всюду видна скрытая недоброжелательность – примета кризиса в
сословном единстве, так отстаиваемом Фамусовым: "Вот нас честит! \ Вот
первая, и нас за никого считает!" (княгиня о Хрюминой); "Ну Фамусов!
умел гостей назвать! \ Какие-то уроды с того света" (графиня-внучка); "Лгунишка
он, картежник, вор" (о Загорецком). Мы знаем о враждебности Скалозуба к
своему двоюродному брату, княгиня говорит с презрением о своем родственнике:
"Хоть сейчас в аптеку, в подмастерьи. (…) Чинов не хочет знать! Он химик,
он ботаник, \ Князь Федор, мой племянник".
Собственно,
в чем значение бала в фамусовском доме, ведь бал – это один из чисто сословных
ритуалов дворянства? С одной стороны, бал дан явно не к месту: Великий Пост и
более того – траур в доме Фамусова. Софья даже заметит: "Так балу дать
нельзя", но в пьесе все-таки несколько раз звучит именно бал. Это признак
какого-то лицемерия: не называя балом, дать именно бал. Это и явный упадок
христианского чувства, поэтому и обращения героев пьесы к Богу (особенно это
заметно в словах Фамусова, Хлестовой) уже не будут восприниматься всерьез.
Такова реплика Хлестовой "А Чацкого мне жаль. // По-христиански так; он
жалости достоин": в голосистой спорщице, свирепой барыне-рабовладелице
(привезла с собой арапку-девку и собачку) нет никаких христианских черт. Так что
отчасти и официозное христианство в дворянском круге для Грибоедова – это
далеко не чистая и глубокая вера (заметим, речь идет вовсе не о веровании
автора).
С
другой стороны, бал – это символ дворянского единства, здесь подчеркнута
сословная солидарность, причем в самом торжественном и даже роскошном виде.
Фамусов уже находит оправдание сословному укладу не в службе, не в
деятельности, а в самом времяпрепровождении, приятном общении, без чего он не
мыслит свою жизнь. Пусть это будет обжорство, карточная игра, пустая болтовня,
любые сословные ритуалы, но именно это теперь получает неоправданно высокую
ценность в глазах дворянина.
Для
понимания Фамусова в русле нашей темы важна небольшая заметка автора
"Горя", называемая "Характер моего дяди". "Кажется,
нынче этого нет, а может быть и есть; но дядя мой принадлежит к той эпохе. Он
как лев дрался с турками при Суворове, потом пресмыкался в передних всех
случайных людей в Петербурге, в отставке жил сплетнями": таков Фамусов; в
нем еще сильна память о прошлом блеске и победах, доставивших славу дворянскому
сословию, это характер необычайно колоритный, живой в речи, остроумный,
расположенный к людям, знающий толк и в еде, и в веселии; он благодушествует и
всерьез не задумывается о деле, больше всего озабочен бытовыми и семейными
тяготами (смерть жены, судьба дочери, свои холостяцкие похождения). Возможно,
это даже наиболее привлекательный представитель уходящего времени и – уходящей
славы дворянства.
Если
в Фамусове мотив сословности теряет всякое общественное оправдание – это скорее
только пользование завоеванными прежде привилегиями, чем служение государству и
обществу, то былое предназначение сословия среди героев пьесы пытается
воскресить не кто иной, как Чацкий. Он идеалист дворянского сознания и долга, и
все его бесчисленные упреки и претензии к фамусовым, призывы к деятельности, к
просвещению, речь о национальном возрождении имеют чисто дворянский исток. В
какой-то степени Чацкий архаичен среди героев комедии, он стремится возродить
петровские требования к дворянину – образцу служения, а не прислуживания,
личности благородной, деятельной, независимой. В то же время ему свойственны
общегуманные оценки, которые, правда, остаются лишь словами и призывами. Это
уже новое веяние и даже противоречие в сословном положении.
Дворянину
нелегко связать мысль об общественном служении, а стало быть, и о принуждении,
с чувствами добрыми. Петровское безразличие к личности, к низшим сословиям ради
государственного дела уже не может присутствовать в герое нового времени. Но
отголоски этого есть и в Чацком. Поэтому-то его гневные филиппики, скажем,
против крепостного права, остаются принадлежностью комедии, как и сам этот
экзальтированный герой.
Чацкий
выступает против издержек крепостничества, бичует Несторов негодяев знатных,
выменивающих преданных слуг на собак или отымающих ради театральных забав детей
из крепостных семейств. В то же время герою недостает последовательности и даже
решительности в поступках. Задолго до действия "Горя от ума" уже были
примеры добровольного отказа от владения крепостными. В литературе тому
отражение – поступок Андрея Болконского. Чацкий все-таки остается владельцем не
то 300, не то 400 душ, т.е. достаточно крупным крепостником. В нем проявляется
Фамусов, когда он кричит на своих слуг, выталкивает вон лакея (сцена в сенях).
Антикрепостнический пафос – это всего лишь фронда внутри дворянства, во многом
и демагогия, и Чацкий ничуть не порывает со своим сословием. Этого, впрочем, от
него не требует и сама эпоха.
Чацкий
еще не умеет жить не по-дворянски, но уже иронизирует над дворянскими устоями,
что, в общем-то, и становится комической чертой в нем. Даже сама фамилия героя
не только близка к дворянской фамилии Чаадаев (современники, в том числе
Пушкин, часто понимали "Горе" именно как комедию на известного
П.Я.Чаадаева), но и просто взята из жизни. Именно такую фамилию – Чатский – мы
встречаем в хрониках Английского клуба, причем самое комичное – его дважды
провалили при баллотировке в члены, случай неслыханный и редчайший. Едва ли об
этом мог не знать автор комедии, тем более что это случилось в 1815 году,
незадолго до действия "Горя".
И
в этом тоже весь грибоедовский Чацкий: он вовсю иронизирует над Фамусовым
("Ну что ваш батюшка? все Английского клоба \ Старинный, верный член до
гроба?"), но, оказывается и сам "член Английского клуба, \ Дни целые
пожертвует молве \ Про ум Молчалина, про душу Скалозуба". Для знающих
современников здесь тоже был повод для смеха – над главным героем, который со
своей говорящей фамилией все-таки проник в клуб. Заметим, что членство в Московском
Английском клубе требовало и серьезных расходов, и настойчивости: желающие
годами ждали своей очереди для записи в члены. Юный Чацкий успел-таки пройти в
члены клуба, платит немалые взносы и одновременно – иронизирует над этим
авторитетным дворянским ритуалом. Таков он и во всем – герой-маргинал, тесно
связанный со своим сословием и одновременно негодующий на него.
Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8
|
|