Реферат: Суицид, как социально-философская проблема

Иногда политические убийства обставлялись так, что­бы смерть врага выглядела, как самоубийство: это не толь­ко спасало убийц от ответственности, но и бросало тень на жертву, поскольку для истинно верующего интихар почитался злодеянием и позором. Так произошло в Стам­буле в 1876 году, когда "новые османы", свергнувшие султана Абдул-Азиза, инсценировали его самоубийство. Арестованный падишах якобы перерезал себе артерию, подстригая бороду маникюрными ножницами. Такая бес­честная смерть должна была устранить со сцены неудоб­ную фигуру, а заодно подтвердить правильность реше­ния шейх-уль-ислама о низложении безбожника. К той же тактике прибегли очернители памяти вольнодумного багдадского поэта аль-Маарри (XI век), распустившие слух о том, что нечестивец якобы наложил на себя руки.

Поэтическая и новеллистическая традиция мусуль­манского Востока, склонная к цветистости и преувели­чению, романтизировала самоубийство, и сделало его одной из самых распространенных метафор в любовной лирике. Иногда к угрозе самоубийства прибегали даже ученые богословы. Известен случай, когда прославлен­ный суфий Абу'ль Хусейн аль-Нури потребовал от само­го Аллаха, чтобы Всевышний каким-нибудь, пусть даже небольшим чудом подтвердил святость своего раба, в противном случае угрожая наложить на себя руки.

Другой богослов, слепой Иса аль-Ираки из Дамаска, действительно совершил самоубийство (1206 г.), и горо­жане отказались молиться за грешника, однако колле­ги самоубийцы были более милосердны и проводили умершего молитвой.

В период наивысшего расцвета исламской культуры самые смелые из философов ставили под сомнение гре­ховность самоубийства. Писатель Абу Хайан ат-Таухи-ди (X век) и его ученики выдвинули концепцию, кото­рая была бы невообразимо дерзкой для средневекового христианства: жизнь человека имеет смысл, только если она добродетельна; недобродетельное же существование равносильно не-жизни, а стало быть, нет никакого гре­ха в том, чтобы добровольно оборвать жизнь неудачную и недостойную.

Примечательно, что в мусульманских странах, несмот­ря на сравнительно мягкое отношение к суициду, ре­альные случаи самоубийств во все времена происходили гораздо реже, чем в агрессивно антисуицидном христи­анском обществе. Эта тенденция еще заметнее в совре­менном мире. Разумеется, бросающийся в глаза пере­пад в статистике самоубийств (в среднем в 3-4 раза) меж­ду странами христианской и мусульманской культуры объясняется и другими факторами (прежде всего соци­альными и общекультурными), но все же факт остается фактом: из трех великих ближневосточных религий по­чему-то именно ислам побуждает человека цепче дер­жаться за свою жизнь.

Индуизм и буддизм.

Индуизм и буддизм, как и три религии, рассмотрен­ные выше, происходят от одного корня, но объединение их в одной главе объясняется не столько общим происхождением, сколько определенным сходством в трак­товке интересующей нас проблемы. Великие восточные конфессии в гораздо меньшей степени, чем иудаизм, ислам и особенно христианство, озабочены этической оценкой суицида и вообще не склонны рассматривать самоубийство как вопрос первостепенной важности. По­добное хладнокровие объясняется тем, что буддизм и индуизм по-иному относятся к смерти.

Для человека такой культуры, в которой смерть на­ходится за гранью, откуда нет возврата; Страшный Суд далеко, и вердикт его неизвестен; воскресение суждено не каждому — в общем, за гробом человека подстерега­ет неведомое; смерть при этом рассматривается, во-пер­вых, как событие огромной, всё заслоняющей важнос­ти, а во-вторых, как нечто страшное, внушающее ужас.

Обе восточные религии провозглашают повторяемость земных перерождений человека, которому суждено много раз жить и много раз умирать. При этом колесо самсары, череда перевоплощений, — это тяжкое испытание, которое нужно с достоинством выдержать, и тогда, дос­тигнув святости, душа вырвется из порочного цикла и больше не должна будет выносить ни муку новых рож­дений, ни муку новых смертей. Идея реинкарнации, общая для буддизма и индуизма, делает суицид бессмысленным и даже вредным — но не из страха перед Богом, а из вполне рациональных соображений. Добровольно уходящий из жизни ничего не достигнет — карма вновь поставит его в ту же самую ситуацию, ибо человек с ней не справился. Самоубийство все равно не спасет от выпавших на твою долю страданий. Более того, поскольку уровень нынешней инкарнации определен поведением в предшествующем воплощении, эгоистическое самоубий­ство отдаляет от нирваны. Суицид — не выход, но и драматизировать его особенно незачем. Будет другая жизнь, будет другой шанс.

Однако есть ситуации, в которых самоубийство мо­жет продвинуть человека далеко вперед по цепочке пе­рерождений и, возможно, даже разорвать ее вовсе. То есть и индуизм, и буддизм признают, что иногда убивать себя не только извинительно, но даже похвально. Все помнят буддийских монахов, в 60-е годы подвергав­ших себя самосожжению в знак протеста против амери­канской оккупации Вьетнама. Вряд ли эти люди рассчитывали, что своей страшной смертью заставят аме­риканцев вывести войска, но они верили, что актом са­мопожертвования достигнут статуса святости. С этим, кажется, был не согласен нобелевский лауреат и буду­щий самоубийца Кавабата Ясунари, писавший: "Даже если испытываешь глубочайшее отвращение к окружа­ющей реальности, самоубийство все равно — не форма сатори. Самому высоконравственному самоубийце все равно далеко до святого". Но в ответ монахи могли бы сослаться на "Агамасутру", в которой приведены слова Шакьямуни, одобряющего самоубийство одного из сво­их учеников.

Разумеется, говоря об индуизме и буддизме, можно делать только самые широкие обобщения — обе вели­кие восточные религии подразделяются на многочислен­ные ветви, школы, секты, и у каждой своя философско-этическая система, своя традиция, свой ритуал, свое от­ношение к смерти вообще и к самоубийству в частности.

Классический индуизм, самая древняя из существу­ющих религий (три с половиной тысячи лет), наиболее апатичен и пессимистичен. Для него жизнь в любых ее проявлениях — безусловное зло, а смерть, небытие — безусловное благо. Идеальный путь души — как можно быстрее (то есть за минимальное количество перерожде­ний) исполнить свой земной долг и влиться в Великую Пустоту. Высшая из каст, брахманы, терпимы и даже благосклонны к суициду, если он совершен из высших соображений. В "Законах Ману" сказано: "Брахман, без страха и горя освободившийся от своего тела при помо­щи одного из способов, завещанных нам святыми, считается достойным того, чтобы быть допущенным в мес­топребывание Брахмы". Правда, те же законы позволя­ли взыскующему святости уходить из жизни лишь по достижении определенного возраста и только в том случае, если у него есть хотя бы один сын.

С индуизмом связаны два суицидных ритуала, в свое время произведшие глубокое впечатление на европейцев.

Английское слово juggernaut, употребляемое в зна­чении "всесокрушающая махина", произошло от имени бога Джаганнатхи, особой ипостаси Вишну-Кришны. В городе Пури, где находится святилище Джаганнатхи, издавна проводится ратхаятра, церемония провезения изваяния на массивной колеснице, которую тянут сот­ни храмовых служителей и паломников. В прежние вре­мена самые истовые из пилигримов в порыве благочес­тия бросались под тяжелые колеса, веря в благость та­кой смерти.

Если случаи добровольной гибели фанатиков под ко­лесами "Джаггернаутовой колесницы", вероятно, про­исходили не так уж часто, то другой индийский обычай — сати (самоубийство вдов) был распространен очень широко. Буквально сати означает "добродетельная жена". Этот обычай уходит корнями в глубокую стари­ну и некогда был распространен у многих древних наро­дов, в том числе у скифов, фракийцев, китайцев. Муж­чинам нравится думать, что они составляют весь смысл существования своих женщин, но у древних было боль­ше возможностей принудить вдову доказать свою лю­бовь и преданность самым радикальным из способов.

Святой Иероним, еще не подозревавший о том, что век спустя церковь начнет кампанию против суицида, восхваляет подобную самоотверженность: "У них (индийцев) есть закон, согласно коему лю­бимая жена должна взойти на костер вместе с усоп­шим супругом. Жены соперничают друг с другом, чтобы завоевать это право, и высшая награда цело­мудрия — быть сочтенной победительницей. Та из жен, что оказалась самой достойной, обряжается в лучшие одежды и ложится рядом с трупом, лобызая и обнимая его. Прославляя чистоту, она презирает бушующее пламя".

Англичане, ведшие непримиримую борьбу против это­го "варварского" обычая, пытались вести статистику сати. Самым смертоносным стал 1821 год, когда коло­ниальные власти зарегистрировали 2366 случаев самоубийства. Несмотря на законодательные запреты, обы­чай сохранился в Индии и поныне, только теперь вдова не бросается в огонь, а устраивает самосожжение у себя дома, облившись бензином...

Китайцы восприняли пришедший из Индии буддизм с существенными корректировками, обусловленными спецификой национального характера и культуры. Уче­ние Будды мирно уживалось с конфуцианством и дао­сизмом. Культ предков делал мир мертвых близким и по-родственному нестрашным, а смерть воспринималась как трудное, но не лишенное приятности путешествие, в конце которого умершему гарантирована встреча с дорогими его сердцу людьми. Китайскую культуру от­личает "домашнее", даже какое-то уютное отношение к смерти. Вспоминать о ее неотвратимости совсем не страш­но — скорее наоборот. Вполне уместно подарить гроб тяжело больному другу или престарелому родителю — конечно, если подарок красивый и дорогой. Похорон­ный обряд похож на праздник, особое значение прида­ется его пышности. Старый советский анекдот о месте, освободившемся на Новодевичьем кладбище (умереть необходимо сегодня же, не то участок перехватят), зву­чит вполне по-китайски.

В Китае самоубийство считалось вполне достойным выходом из тяжелой или позорной ситуации, однако китайцам было далеко до средневековых японцев, возведших суицид в ранг наивыс­шей доблести и желаннейшего из видов смерти.

Японская разновидность буддизма жестче, мужествен­нее и мрачнее, чем буддизм континентальный. Это объяс­няется не только влиянием пресловутого "японского духа", но и "разделением функций", сложившимся меж­ду двумя японскими конфессиями, буддизмом и синто­измом, которые отлично ладят друг с другом. Нацио­нальная религия островитян охотно потеснилась, отдав под юрисдикцию чужеземного учения все связанное с горем и смертью, себе же оставила лишь те стороны человеческого бытия, которые связаны с жизнью и радос­тью. Синто — самая жизнеутверждающая из всех рели­гий, в ней заложено изначальное неприятие смерти. В синтоистской мифологии описано, как бог Идзанаги, подобно Орфею, отправился в царство мертвых за своей умершей супругой богиней Идзанами. Когда Идзанаги увидел гниющий, разлагающийся труп жены, он в ужа­се бежал из мира мертвых, завалил вход камнями и со­вершил обряд очищения. В мире нет другой религии, которая относилась бы к небытию с таким отвращени­ем, как синтоизм. Он просто отказывается признавать существование смерти.

Буддизм, в свою очередь, охотно предоставил тузем­ной религии заниматься свадьбами и танцами, забрав себе похороны и бдения, ибо тот, кто владеет смертью, владеет и жизнью. Дзэн, буддизм прямого действия, был взят на вооружение самурайским сословием и доведен до своего логического завершения: лучший воин — тот, кто не боится смерти; смерти не боится тот, кто не боит­ся верной смерти; самая верная смерть — это не смерть в бою (где можно и уцелеть), а смерть от собственной руки. Стало быть, высший разряд смерти — суицид. А для того чтобы воины не переубивали себя, возник це­лый кодекс самоубийства, введший сложную систему запретов, ограничений и ритуалов.

С точки зрения суицидологии главное отличие вос­точных религий (то есть индуизма и буддизма) от рели­гий западных (христианства, ислама и иудаизма) зак­лючается в том, что самоубийство не имеет стигмы греховности. Это серьезный аргумент против "нравствен­ного закона", отвергающего суицид. Если половина че­ловечества в течение многих веков не считала суицид преступлением против Бога, то, может быть, Бог (нрав­ственный закон, природа) самоубийц вовсе не отверга­ет? Что если наш пресловутый "нравственный закон" — всего лишь голос подсознания, которое, как известно, формируется под влиянием взрастившей нас культуры (в данном случае христианской, а стало быть, антисуицидной)? Ведь не может же современный человек, хоть бы даже и исповедующий христиан­ство, быть до такой степени высокомерно-европоцентричным, чтобы признавать истинность только своей веры и только своей нравственной системы?

Античная философия.

В античном обществе отношение к суициду менялось от терпимого и, в отдельных случаях, даже поощритель­ного в ранних греческих государствах к законодательно закрепленному запрету в поздней римской империи.

Государственные мужи Древней Греции признавали за гражданами право на уход из жизни лишь в некото­рых случаях. Часто разрешение на самоубийство дава­лось осужденным преступникам (вспомним историю Сократа). Самоубийство, совершенное без санкции влас­тей, строго осуждалось и каралось посмертным поноше­нием: в Афинах и Фивах у трупа отсекали руку и хоро­нили ее отдельно. Известна история спартанца Аристодема, искавшего и нашедшего гибель в Платейской бит­ве. В отличие от летчиков-камикадзе и Александра Матросова, он удостоился не почестей за героизм, а хулы и осуждения.

Вместе с тем в той же Спарте чтили память само­убийцы Ликурга, которого следовало бы поставить в пример политикам последующих веков. Прославленный законодатель отправился к дельфийскому оракулу, взяв с сограждан клятву жить по введенным им законам, пока он не вернется. Когда оракул одобрил нововведения реформатора, Ликург уморил себя голодом, чтобы свя­занные словом спартанцы продолжали жить по его правде и дальше.

В Афинах и ряде других городов имелся особый за­пас яда для тех, кто желал уйти из жизни и мог обосно­вать свое намерение перед ареопагом. Читаем у Либания: "Пусть тот, кто не хочет больше жить, изложит свои основания ареопагу и, получивши разрешение, покидает жизнь. Если жизнь тебе претит — умирай; если ты обижен судьбой — пей цикуту. Если сломлен горем — оставляй жизнь. Пусть несчастный расскажет про свои горести, пусть власти дадут ему лекарство, и его беде наступит конец".

Итак, государство уже вторглось в область сокровен­ной и окончательной свободы, но пока еще ведет себя деликатно и Снисходительно — разумеется, лишь по отношению к полноправным гражданам, поскольку рабам свободы не полагалось вовсе.

В Риме, особенно после создания империи, строгость закона по отношению к mors voluntaria ("добровольная смерть") усугубилась. В кодексе императора Адриана (II век) ле­гионеру за попытку самоубийства полагается смертная казнь: "Если солдат попытается умертвить себя, но не сумеет, то будет лишен головы". А дальше следует ха­рактерная оговорка: "...в том случае, если только при­чиной тому не были невыносимое горе, болезнь, скорбь или иная подобная причина". Далее названы и иные смягчающие вину мотивы: "усталость от жизни, безу­мие или стыд". Даже с учетом смертной казни для са­моубийц, не подпадающих под вышеуказанные категории, а они допускают самую либеральную интерпретацию, то получается, что во времена Адриа­на право относилось к несчастным самоубий­цам куда гуманнее, чем европейское законодательство XIX столетия — во всяком случае, признавало наличие обстоятельств, оправдывающих суицид. В "Дигестах" Юстиниана, классическом своде римского права (VI век), осуждается только самоубийство "без причины", ибо "тот, кто не жалеет себя, не пожалеет и других". "Не следует также предавать погребению тех, кто повесился или иным образом наложил на себя руки не вследствие не­выносимости жизни, а по своей злой воле", — гласит закон. "Невыносимость жизни" — это еще либеральнее, чем трактовка Адриана. Правда, поблажки для солдат в кодексе Юстиниана отменяются — по тяжести преступ­ления попытка самоубийства приравнивается к дезер­тирству.

Но, как и в Греции, относительная свобода распоря­жаться если не собственной жизнью, то собственной смертью предоставлялась только свободным жителям империи. Самоубийство раба влекло за собой показатель­ные акции устрашения. Чтобы при продаже живого то­вара покупателю не подсовывали рабов со скрытым бра­ком — склонностью к депрессии, — существовал специ­альный закон, предусматривавший нечто вроде "гаран­тийного срока": если купленный раб кончал с собой в течение 6 месяцев после заключения сделки, продавец был обязан вернуть покупателю полученные деньги.

Государство могло себе позволить двойной стандарт по отношению к суициду до тех пор, пока рабы счита­лись недочеловеками, однако после того, как христиан­ство приобрело статус официальной религии, возникла насущная потребность в унификации. Положение усугублялось тем, что в позднеримской империи самоубий­ства рабов необычайно распространились и стали при­обретать черты эпидемии. Трудно запугать человека, решившего покончить счеты с жизнью, посмертным глумлением над его бренными останками или мучительной казнью — это лишь понуждает самоубийцу выби­рать более надежный способ самоумерщвления. Пона­добились меры более эффективные и кардинальные. Их предоставила в распоряжение государства христианская церковь.

Если светская власть лишала человека свободы лишь в его физической ипостаси и только на период его земной жизни, то власть церковная давала возможность стреножить и душу, ибо юрисдикция религии простира­лась и в жизнь загробную.

Наступила эпоха, когда человек был неволен распо­ряжаться ни своим телом, ни своей душой. И продол­жалось это больше тысячи лет.

"Линия защиты" на судебном процессе над суицидом выстраивалась тысячелетиями. Первым и, пожалуй, са­мым именитым адвокатом самоубийства был строгий ра­ционалист Сократ. Взгляды философа известны нам глав­ным образом из пересказа Платона, который к самоубий­ству относился резко отрицательно, но тем не менее зву­чат эти доводы убедительно, и их весомость еще более подчеркивается тем, что произнесены они перед чашей с цикутой. То, что смерть Сократа была не казнью, а именно добровольным уходом из жизни, до­казывает сам философ, сказавший, что ему ничего не стоило опровергнуть вздорные об­винения судей, но он не пожелал этого делать. Его прощальные слова, обращенные к суду, свидетельствуют, что смерть он привет­ствует как благо: "Но уже пора идти отсюда, мне — чтобы умереть вам — чтобы жить, а кто из нас идет на лучшее, это никому не ведомо, кроме бога".

Страницы: 1, 2, 3, 4, 5