Курсовая работа: Магическая сила слова

. . . кто в глав,

кто в ком,

кто в полит,

кто в просвет,

расходится народ в учрежденья. . .

Разорвав аббревиатуру "главкомполитпросвет" на составные части и направив как бы в разные стороны одних и тех же чиновников или посетителей, поэт заранее обрекает их на противоестественное расчленение. . .

Главной конструктивной пружиной стихотворения в целом, эффективнейшим образом разрешающей мощное сатирическое напряжение, оказывается реализация лежащей на поверхности языковой метафоры: "Не могу же я разорваться надвое!" Фантасмагорический мир молодой советской бюрократии, с энтузиазмом припавшей к государственному пирогу, не исключал, а предполагал такую возможность.

Вторая разновидность неологизмов — индивидуально-авторские — используются в поэтическом языке ещё более активно и эффективно, так как призваны существенно дополнить "мастерскую слова".

Вкус к новообразованиям был свойствен русским писателям, начиная с автора «Слова о полку Игореве» (чего стоит один Гориславич по отношению к Олегу Черниговскому, на самом деле Святославичу по отцу!); не чурались их и Тредиаковский, и Ломоносов, и Карамзин; в XIXвеке особенной склонностью к изобретению новых слов отличались Гоголь ("Бегущие толпы вдруг омноголюдили те города", — читаем в «Тарасе Бульбе»; правда, большая часть гоголевских неологизмов сосредоточена в его письмах и дневниках: "Я хочу назвучаться русскими звуками и речью", обравнодушили, предслышание, чужеземствование, зеленокудрый, трепетолистый, лилово-огненный. . . ) и Н. Языков (пряморусская, многогромная, таинственник; "Гулял младенчески беспечен // И с лирой мужествовал я"; "Будет буря, мы поспорим // И помужествуем с ней. . . ").

Но всё же настоящий бум индивидуально-авторских неологизмов в русской литературе приходится на "серебряный век". Теоретическое самоопределение раннего кубофутуризма, например, предполагало полное обновление поэтического языка. Затасканное и напрочь скомпрометированное поэтами слово "лилия" Алексей Кручёных чуть ли не законодательно пытался заменить на еуы. Одна из его "заумных" поэм звучала столь же экстравагантно:

дыр бул щыл убещур скум вы со бу, р л эз.

Впрочем, футуристы создавали "произведения" и похлеще, вполне сознательно рассчитывая на эпатажный скандал, а следовательно, на рекламу. Громогласно объявлялось исполнение «Поэзы конца» Василиском Гнедовым. После продолжительной паузы поэт выходил на эстраду, становился в позу и произносил один-единственный звук:

Ю. . .

Но, конечно, не всё в языкотворческой деятельности футуристов сводилось к низкопробному шарлатанству. Велимир Хлебников, которого Маяковский вполне заслуженно называл "Колумбом новых поэтических материков", настойчиво экспериментировал с корневой и префиксально-суффиксальной системой разных славянских языков, обогащая тем самым арсенал изобразительно-выразительных средств поэзии не только своего, но и последующих времён.

Но, пожалуй, наибольшую пользу для себя и для поэзии в целом извлёк из футуристических экспериментов со словом чуждый крайностей В. Маяковский. Ему принадлежит бесспорная заслуга в разработке самых продуктивных и жизнеспособных, как выяснилось, способов индивидуального словотворчества.

Имитируя простонародную речь, он склонял несклоняемые слова: "из военной бюры", "мадам с своим мантом"; употреблял слово сельдь в несвойственном ему мужском роде — сельдя; строил абстрактные отглагольные существительные по фольклорной модели, освоенной ещё Пушкиным: "Аршины букв подымают ор (т. е. орут), // костылей кастаньетный теньк, // вгоняющий в дрожанье и ёжь" (от глаголов тенькать и ёжиться); наделял неожиданными суффиксами привычные слова с прозрачной семантикой: серпастый, молоткастый, штыкастый; придумывал необычные глаголы и деепричастия, обладающие повышенной "демократической" экспрессией: размерсился, разчересчурясь, вызмеив, разночиться, озноить.

Многие неологизмы Маяковского, оказавшись членами его знаменитой нестандартной рифмы, накрепко врезались в сознание, даже если их семантика была не вполне узнаваемой: "Стальной изливаясь леевой, // Коммуне не быть покорённой: // Левой! Левой! Левой!" («Левый марш»); "И вдруг, как будто ожогом, рот // скривило господину. // Это господин чиновник берёт // Мою краснокожую паспортину. // <. . . > С каким наслажденьем жандармской кастой // Я был бы исхлёстан и распят // За то, что в руках у меня молоткастый, // Серпастый советский паспорт" («Стихи о советском паспорте»).

Неологизмы Маяковского не перешли в активный фонд литературного языка, как это случилось, скажем, со словечком Достоевского стушеваться, слишком силён на них отпечаток личности их создателя, но они живут в активном фонде языка поэтического и функционируют как крылатые выражения в нашей разговорной речи. Предъявляя на границе паспорт, мы мысленно по инерции называем его краснокожей паспортиной и награждаем как бы постоянными эпитетами серпастый и молоткастый, даже если у него на обложке уже расположился двуглавый орёл.

Перешедшее было в активный фонд общенационального языка бойкое словечко авоська, популярное в 50–70-е годы, приписывают Аркадию Райкину. Это не совсем так. Само слово употребляли ещё футуристы — например, А. Кручёных в 1921году в «Декларации заумного языка»: "Авоська да Небоська" — скорее всего, с оглядкой на фольклорные источники. Райкин же придал ему новое значение: так стали называть плетёную сумку на всякий случай. В новейшее время, когда функцию авоськи прочно переняли полиэтиленовые пакеты, бывший неологизм модифицируется в историзм (выступая как характерная деталь сравнительно небольшого промежутка времени).

Художественная функция неологизмов, как общеязыковых, так и индивидуально-авторских, очевидна. Первые служат приметными знаками изображаемой, чаще всего переломной, эпохи, вторые являют собой столь же яркую примету идиостиля их создателей, расширяя и обогащая лексические ресурсы поэтического языка.

3. Диалектизмы и провинциализмы

Исторические и географические обстоятельства многих стран складываются порой таким образом, что обитатели разных регионов, говорящие, казалось бы, на одном языке, с трудом понимают друг друга. В Германии языковая пестрота стала порождением длительной феодальной раздробленности. В России территориальные нюансы национального языка обусловлены иными причинами: колоссальными размерами страны, сравнительно слабой системой путей сообщения (вспомним пессимистический прогноз Пушкина: "Лет чрез пятьсот <. . . > дороги, верно, // У нас изменятся безмерно: // Шоссе Россию там и тут, // Соединив, пересекут. // Мосты чугунные чрез воды // Шагнут широкою дугой, // Раздвинем горы, под водой // Пророем дерзостные своды, // И заведёт крещёный мир // На каждой станции трактир") и многонациональным составом её народа.

В отдалённые, ещё феодальные, времена на разных территориях огромной Российской империи, особенно на её окраинах, не без влияния соседних народов образовались диалекты (от греч. dialektos — говор, наречие) — местные варианты общенационального языка: севернорусские, южнорусские и среднерусские наречия. Литературный русский язык сформировался, как известно, на базе московского диалекта, относящегося к среднерусским говорам.

Соответственно, слова, принадлежащие к местным говорам, и, что важно, преимущественно крестьянского обихода, получили название диалектизмов. Так, к примеру, литературно-нейтральное слово говорить в северных говорах модифицируется в баять, в северо-восточных — в бахорить, а в южных — в гуторить. В южных и юго-западных говорах широко распространены такие слова, как дюже, дюжий, сдюжить (сильно, сильный, осилить) — скорее всего, через украинское и белорусское посредничество, производные от польских duzo, duzy (много, большой). Диалектный привкус даёт о себе знать и в таких крестьянских речениях, как силеток (животное этого года приплода), лоншак (животное на втором году жизни), третьяк (трёхлетка или третий сын в семье), но вместо да, ешшо вместо ещё, загорбок вместо спины, супротив вместо против, намеднись вместо недавно и тому подобное.

Как и славянизмы, диалектизмы бывают "невразумительные", которые обречены навсегда оставаться в породивших их говорах, и общепонятные, многие из которых свободно переходят даже в литературный язык. Д. Э. Розенталь и И. Б. Голуб указывают несколько слов, которые ещё в XIXвеке числились диалектными, а "теперь ничем не выделяются": тайга, сопка, филин, землянка, улыбаться, пахать, очень, нудный, аляповатый, мямлить, прикорнуть, чепуха, морока, батрак, борона, веретено. В советскую эпоху ещё целая группа диалектных словечек стала всеобщим достоянием: хлебороб, вспашка, зеленя, пар, косовица, почин, новосёл и другие.

Большая или меньшая популярность диалектизмов зависит от степени их востребованности художественной литературой, благодаря которой возрастают их шансы перейти в литературный язык. Так, южнорусские диалектизмы баз, кочет, курень, хутор, гуторить стали общепонятными благодаря творчеству Михаила Шолохова; со специфическими словечками северян нас познакомили писатели вологодской школы: А. Яшин, Ф. Абрамов, В. Белов и другие; сибирские говоры ввёл в большую литературу В. Распутин.

Диалектизмы, если в их использовании не нарушено чувство меры, если они не заслоняют общеупотребительную лексику и значение их легко угадывается по контексту, обеспечивают произведению couler locale — местный колорит. Присутствие их в языке автора косвенно усиливает доверие к нему читателя: человек пишет о том, что хорошо, не понаслышке знает. Инкрустируя речь персонажей — в той или иной степени, — они отражают не только место рождения или длительного пребывания, но и, как говорится, всю их "подноготную" (социальный статус, образование, род занятий, переезды, круг общения). Профессор Хиггинс из комедии Б. Шоу «Пигмалион» отлично показал нам, как это делается. Правда, у него было два неоспоримых преимущества перед читателем: он давал характеристику человеку не по письменной, а звучащей речи и был профессиональным знатоком орфоэпических норм различных регионов Англии и социальных слоёв общества.

Некоторые исследователи выделяют наряду с диалектизмами так называемые провинциализмы — слова, характерные для определённой местности, но не имеющие социальной закреплённости. Допустим, одна и та же ягода в Петербурге называется земляникой, в Москве — клубникой, а в Казани — викторией (по названию самого популярного сорта). Во Владимире, отвечая на вопрос: "Который час?" — вам непременно ответят: "Без десять, или без пять минут час!" (вместо без десяти, без пяти, как того требует литературная норма). Точно так же "правилом хорошего тона" считается сместить ударение в слове грузить со второго слога на первый. Так может сказать любой житель области: и крестьянин, и университетский профессор. Мотивация, скорее всего, связана со своеобразно понимаемым местным патриотизмом: вы, мол, там, в Москве, как хотите говорите, а мы здесь, во Владимире, тоже не лыком шиты!. .

4. Варваризмы

Язык любого народа не живёт изолированной, замкнутой жизнью, а является элементом системного единства, пёстрого содружества языков народов, живущих рядом, по соседству, и в отдалении. Между разными языками, в каких бы родственных отношениях они ни находились, происходят интенсивные процессы взаимовыгодного обмена, особенно в области лексики. Русский язык оказался одним из самых восприимчивых среди мировых языков. Приблизительно четверть его лексического состава усвоена из лексикона других народов, что нисколько не снижает его самостоятельности. Некоторые заимствования настолько органично вошли в его лексическую систему, что воспринимаются как чисто русские: лошадь, ковш, бобыль, армяк, башка. Другая часть, наоборот, сохраняет аромат языков-доноров: банк, ломбард, варвар, аудитория, диаметр, бухгалтер, бамбук. Такие слова лексикологи называют варваризмами. Термин возник ещё в античной Греции, поэтому изначально не содержит в себе никакой оценочной окраски: варварами (barbarismos), как известно, древние эллины называли всех чужеземцев, негреков. Таким образом, к варваризмам мы относим только те слова, иностранное происхождение которых отчётливо сознаётся говорящими.

Варваризмы составляют неотъемлемую часть и поэтического языка. Они обычно привлекаются для обеспечения географического, местного колорита или для речевой характеристики персонажей, особенно иностранцев.

В "энциклопедии русской жизни" «Евгении Онегине» отразилась и такая её особенность, как многоязычие, свойственное речевой практике отечественного дворянства. Пушкин и сам, как известно, принадлежал к старинному дворянскому роду. Кроме русского, он в совершенстве владел французским, за что, ещё будучи лицеистом, получил прозвище Француз, знал древние языки, английский и начатки итальянского. Всё это в той или иной мере запечатлелось в языковой структуре его стихотворного романа: французские эпиграфы, французские, английские, итальянские и латинские словечки, выражения, иногда с русским переводом в тексте, иногда в примечаниях, иногда вовсе без перевода мелькают практически во всех главах. Несколько раз авторские отступления актуализируют самую тему оправданности или неоправданности применения варваризмов:

В последнем вкусе туалетом

Заняв ваш любопытный взгляд,

Я мог бы пред учёным светом

Здесь описать его наряд;

Конечно б, это было смело,

Описывать моё же дело:

Но панталоны, фрак, жилет,

Всех этих слов на русском нет;

А вижу я, винюсь пред вами,

Что уж и так мой бедный слог

Пестреть гораздо б меньше мог

Иноплеменными словами,

Хоть и заглядывал я встарь

В Академический Словарь.

Cобственно варваризмами, конечно, являются слова иноязычного происхождения, переданные в русской транскрипции (как в данном случае); гораздо чаще Пушкин, фиксируя самое начало перехода иностранного слова в лексический фонд русского языка, пишет его либо по-французски ("Сперва Madame за ним ходила, // Потом Monsieur её сменил. . . "; "Где каждый, вольностью дыша, // Готов охлопать entrechat"; "На первом листике встречаешь // Qu'ecrirez-vous sur ces tablettes; // И подпись: t. а. v. Annette", "Она казалась верный снимок // Du comme il faut. . . (Шишков, прости: // Не знаю, как перевести)"; "Приходит муж. Он прерывает // Сей неприятный tete-а-tete", "И смело вместо belle Nina // Поставил belle Tatiana"; либо по-английски ("Никто бы в ней найти не мог // Того, что модой самовластной // В высоком лондонском кругу // Зовётся vulgar. (Не могу. . . // Люблю я очень это слово, // Но не могу перевести. . . ); либо по-итальянски ("Брожу над озером пустынным, // И far niente мой закон", "Себе встречал я иногда: // E sempre bene, господа", "И он мурлыкал: Benedetta // Иль Idol mio и ронял // В огонь то туфлю, то журнал"), или, наконец, на латыни ("Потолковать об Ювенале, // В конце письма поставить vale", "Весёлой шуткою, враньём. // Sed alia tempora! Удалость. . . ").

Даже сохраняя все особенности первичного языка, но графически оформляя, допустим, немецкое слово васисдас, английское сплин, итальянское гондола или латинское цензура русскими буквами, Пушкин придаёт им статус варваризмов со всеми вытекающими отсюда последствиями.

Издавна как в западной, так и в отечественной традиции варваризмы использовались и в комически сниженной функции, если они подчёркнуто неуклюже сочетались с просторечной, а то и жаргонной лексикой оригинального языка. Так, например, речь парижского студента в романе Франсуа Рабле «Гаргантюа и Пантагрюэль» есть не что иное, как пародия на плохую, так называемую кухонную, латынь. Здесь невольно вспоминается старый бурсацкий анекдот о приехавшем к старому отцу-крестьянину "латинисте". На все вопросы отца, как называется по-латыни тот или иной предмет, "находчивый" сын важно отвечал: "небиус", "ветриус", "хлебиус", пока отец, показав на грабли, не спросил, а это что такое? Учёный невежда по инерции ответил: "граблиус" и, наступив на грабли ногой, немедленно получил отрезвляющий удар по лбу. "Вспомнил, вспомнил, — закричал он, — это грабли!"

Эклектическая смесь учёной латыни с низкой бытовой лексикой с лёгкой руки Тифи, автора комической поэмы «Maccherоnea» (1490), стала называться "макаронической" поэзией, а варваризмы в травестийной функции, соответственно, макаронизмами. Классическим образцом русской макаронической поэзии считается пародийная поэма Мятлева «Сенсации и замечания госпожи Курдюковой за границею», заглавная героиня которой, невежественная, но уверенная в себе барынька, отважно коверкает иностранные слова, приспосабливая их к своему речевому стилю:

Я взошла. Зовут обедать.

Хорошо б дине отведать.

Но куды, — уж места нет!

Пропадает мой обед.

Я на палубу вбежала,

Капитана отыскала;

Говорю: "Мой капитэн. . . "

Он в ответ мне: "Нихт ферштейн".

Немец, на беду, копчёный,

По-французски неучёный.

Я не знаю л'алеман,

Ну, признаться, се шарман.

5. Просторечия и вульгаризмы

Среди особых лексических ресурсов, отграниченных от основного лексического фонда национального языка социальными перегородками, самую обширную группу составляют просторечия. Это преимущественно такие формы речи, которые не рекомендуются строгими литературными нормами, но в свободной, интимной, непринуждённой речи охотно употребляются.

Таково ставшее крылатым мультфильмовское обращение: "Ребята, давайте жить дружно!" (Не товарищи, не господа, а именно ребята, передающие задушевный, бесконечно далёкий от вежливой официальности, простецкий тон, доверительную расположенность и дружелюбие по отношению к адресату; в данном случае — добродушного кота Леопольда к не в меру расшалившимся мышатам). Таково же обращение к солдатам полковника из лермонтовского «Бородина»: "Ребята, не Москва ль за нами? // Умрёмте ж под Москвой, // Как наши братья умирали!" Недаром и в солдатском восприятии он характеризуется соответствующим образом: "Полковник наш рождён был хватом. . . "

Наиболее грубые просторечия, такие, как лопать, хряпать, трескать, дербалызнуть, чекалдыкнуть, втюриться, харя, ряха и прочие, называются вульгаризмами (от лат. vulgaris — обыкновенный, простой). Степень их запрета весьма значительна, хотя граница между ними и просторечиями неотчётлива и подвижна. Бранные выражения, которые также принадлежат к вульгаризмам, запрещены не только в литературном, но и в поэтическом языке, недаром их именуют порой нецензурными. Правда, в последнее время, с упразднением официального института цензуры и распространением моды на самодовлеющий публичный эпатаж, сквернословие последовательно эстетизируется в самых разнообразных, в том числе и недопустимых, формах.

Вульгаризмы умеренной степени запрета могут использоваться в сатирических целях в бурлескной функции. В одной из самых впечатляющих главок булгаковского романа «Мастер и Маргарита» — «Чёрная магия и её разоблачение» происходит следующая сцена:

"А тут ещё кот выскочил к рампе и вдруг рявкнул на весь театр человеческим голосом:

— Сеанс окончен! Маэстро! Урежьте марш!!

Ополоумевший дирижёр, не отдавая себе отчёта в том, что делает, взмахнул палочкой, и оркестр не заиграл, и даже не грянул, и даже не хватил, а именно, по омерзительному выражению кота, урезал какой-то невероятный, ни на что не похожий по развязности своей марш".

6. Жаргонизмы и профессионализмы

К просторечиям примыкают так называемые жаргонизмы (от фр. jargon) — слова, проникающие в разговорный и поэтический язык из условных, распространённых среди ограниченного круга людей языков. Встретив в степи во время бурана загадочного мужика, оказавшегося потом Пугачёвым, Петруша Гринёв с удивлением внимает его безусловно русской, но совершенно непонятной ему речи, обращённой к хозяину постоялого двора:

"Вожатый мой мигнул значительно и отвечал поговоркою: «В огород летал, конопли клевал; швырнула бабушка камушком — да мимо. Ну, а что ваши?»

— Да что наши! — отвечал хозяин, продолжая иносказательный разговор. — Стали было к вечерне звонить, да попадья не велит: поп в гостях, черти на погосте. — Молчи, дядя, — возразил мой бродяга, — будет дождик, будут и грибки; а будут грибки, будет и кузов. А теперь (тут он мигнул опять) заткни топор за спину: лесничий ходит".

Безусловно, это — иносказание, общение с помощью условных словесных формул, истинное значение которых не предназначено для непосвящённых. В принципе иносказанием можно считать и пророчества дельфийского оракула, и пресловутые улыбки авгуров, которые, надо полагать, сопровождались соответствующими словами, и многие высказывания Иисуса Христа в Священном Писании.

Последнее обстоятельство в художественной форме превосходно воссоздано в упомянутом романе Булгакова. Один из четырёх евангелистов апостол Матфей (у Булгакова Левий Матвей) тщательно записывает каждое слово Учителя, но истолковываются эти слова впоследствии превратно, и немудрено, ибо Иисус изъясняется аллегорически, а Его понимают буквально. Понтий Пилат предъявляет Иешуа обвинение:

". . . Записано ясно: подговаривал разрушить храм. Так свидетельствуют люди.

— Эти добрые люди, — заговорил арестант и, торопливо прибавив: — игемон, — продолжал: — ничему не учились и всё перепутали, что я говорил. Я вообще начинаю опасаться, что путаница эта будет продолжаться очень долгое время. И всё из-за того, что он неверно записывает за мной. <. . . >

— А вот что ты всё-таки говорил про храм толпе на базаре? <. . . >

— Я, игемон, говорил о том, что рухнет храм старой веры и создастся новый храм истины. Сказал так, чтобы было понятнее".

Хотел, "чтобы было понятнее", а добился обратного результата. Точно так же Лермонтов пишет предисловие к «Герою нашего времени» не столько для того, чтобы прояснить название романа, сколько для того, чтобы внушить читателю мысль о том, какой большой вред может причинить "несчастная доверчивость некоторых читателей и даже журналов к буквальному значению слов". "Одно слово — для нас целая история", — записывает далее в своём журнале Печорин, имея в виду себя и Вернера, и продолжает: "Тут меж нами начался один из тех разговоров, которые на бумаге не имеют смысла, которые повторить нельзя и нельзя даже запомнить: значение звуков заменяет и дополняет значение слов, как в итальянской опере". "Следовало бы в письмах ставить ноты над словами", — варьирует свою излюбленную мысль (в письме к Лопухиной 1834 года) поэт, для которого

Есть речи — значенье

Темно иль ничтожно,

Но им без волненья

Внимать невозможно. . .

Однако иносказание иносказанию рознь. Жаргонизмами можно считать только те слова, которые сохраняют потаённый смысл для подавляющего большинства говорящих на данном языке. Жаргоны бывают профессиональные, социальные и условные (например, воровские). В повести В. Шишкова «Странники» автор приоткрывает перед читателем значения нескольких жаргонизмов:

"Подошедший к Фильке Стёпка Стукни-в-Лоб давал ему, как спец, исчерпывающие объяснения.

— Гляди, гляди, кружится. Это он в трамвае карманы режет. Видишь, барыню обчистил? Видишь, часы у гражданина снял? Гляди, гляди, перетырку делает. Видишь, двое с задней площадки винта дают?

Филька тут узнал, что внутренний карман называется скуло, левый карман зовётся левяк, квартиры — это карманы брюк, сидор — мешок с вещами, скрипуха — скрипучая корзина с крышкой".

И далее ещё целая пригоршня воровских жаргонизмов, правда, уже без комментариев: "Ну, хряй, до хазы идём, шей! Бери на шарап! Филька, плинтуй, беги! Мильтоны! Менты! Мусор!"

Благодаря СМИ многие воровские словечки в настоящее время становятся всеобщим достоянием, если можно так выразиться, лексическими ворами в законе: рэкет, отмазать, крыша, авторитет, кум, крёстный отец, домушник, медвежатник, отмывание денег, бабки, малина и прочие.

Встретившись с уголовным, преступным миром, политические узники сталинских лагерей, большей частью представители интеллигенции, также выработали свой потаённый лексикон. В повести Анны Никольской «Передай дальше» приводятся некоторые его образцы: тройка, десятка, двадцатипятилетники, содержащие горький иронический намёк на сталинский призыв двадцатипятитысячников, одним из которых был Семён Давыдов из «Поднятой целины», — персональное обозначение зэков с указанием полученного срока; сдачи дадут — то есть помрут до окончания срока; поиграть на рояле — дактилоскопия; собачий ящик — зона, огороженная забором.

Особую разновидность жаргонизмов составляют профессионализмы — слова из лексикона профессионально обособленного круга людей. Нередко они ничем не отличаются от слов общеупотребительных, но в них обязательно наличествует сдвиг или по акцентуации: уважающий себя моряк никогда не произнесёт слово компас с ударением на первом слоге, механизаторы и сельскохозяйственные работники могут позволить себе сказать шофера, комбайнера вместо шофёры, комбайнеры; или по значению: тот же моряк назовёт переднюю часть корабля баком, лодку шлюпкой, а лавку в шлюпке банкой; соответственно, флюс для сталевара — не опухоль на щеке, а добавки в руду при выплавке металла. Имеют свои жаргонные словечки и медики, и учителя, и юристы, и представители научно-творческой интеллигенции: термояд (термоядерная реакция), кастрюля (синхрофазотрон), изделие (засекреченный объект), чайник (дилетант) и так далее.

К социально значимым жаргонам, или сленгам, относятся молодёжный: оттянуться (хорошо отдохнуть, расслабиться), клёвый (замечательный, великолепный), блин (эвфемизм созвучного бранного слова), тащиться (восторгаться), в частности студенческий сленг: окно (свободное между занятиями время), пара (сдвоенный академический час или оценка "неудовлетворительно"), ботаник (слишком старательный студент, зубрила), засолить (пропустить, прогулять занятия), завалинка (экзамен), шпора (шпаргалка), сечь (понимать), плавать (неудачно отвечать), хвост (академическая задолженность).

Дозированное употребление жаргонизмов способствует оживлению авторской речи и, в ещё большей мере, речи персонажей как представителей тех или иных общественных групп, изображаемых в произведениях соответствующей тематики и соответствующих жанров.

Список литературы

Для подготовки данной работы были использованы материалы с сайта http://lit.1september.ru/